Говорили, что косы ее длинны и тяжелы, а кожа белее первого снега. Что глаза ее вобрали синеву весеннего неба, а губы - сладость дикой малины. Что норовом Тойву легка, и душою светла, что руки ее - руки истинной мастерицы...

   Она рассказывала об этом, трогая изрезанное морщинами лицо. И невзначай проводила сухими пальцами по губам.

   Малина?

   Скорее перегнившие за зиму листья. И запах источают такой же - долгой болезни, смерти, которая стоит на пороге, но отчего-то медлит, не желает душе избавления.

   Многие сватались к Тойву, но сердце ее украл молодой хёвди, хозяин драконоголового корабля. Черный и алый цвета сплелись на его щите.

   Как его звали?

   - Не помнить, - сказала мне Тойву, отворачиваясь, и и замолчала, провела по щекам желтыми когтями, которые уже вовсе не походили на человеческие. И я поняла, что остро чувствует Тойву, какой она ныне стала.

   Что имя?

   Была весна. И вереск расцветал на старых камнях. Хмелем гудел воздух. И белопенные волны шептали о любви, о той, которая навек.

   Тойву слышала.

   Слушала.

   Поддавалась.

   Да и как не поддаться ласковым словам, взгляду, от которого сердце то замирает, то несется вскачь, как шальная кобылица. Прикосновениям.

   Нежности.

   Рукам, которые кажутся надежными.

   Понимаю ли я?

   Понимаю.

   И в груди чувствую пустоту, которую пытаюсь ладонью прикрыть. Сама виновата, Аану.

   Промолчала.

   А потом ударила словом да наотмашь, как отец хотел...

   - Он говорить взять Тойву в жены, - старуха склонила голову, и седые патлы закрыли ее лицо. - Он лгать. Зло.

   Догорела весна. И лето наступила, короткое, какое бывает на севере. Раскидало душные алые цветы, расправило крылья боевым кораблям, погнало прочь от берегов.

   И тот, кто держал Тойву в объятьях, уверяя, что нет для него неба иного, нежели то, что живет в ее глазах, ушел. Обещал вернуться.

   - Тогда и сыграем свадьбу, - сказал он, целуя жадно, прощаясь... знал ли, что навсегда?

   Она ждала с нетерпением и страхом, умоляя богов о милости.

   Попутных ветров просила.

   И моря гладкого.

   Легких путей. И встреч, которые добавили бы избраннику славы.

   Пусть вернется он в первый день осени, когда кленовый лист, поддавшись на уговоры ветра, касается волны. И женщины выходят на скалы, бросают в воду медные украшения, выкупая у хозяйки морей своих мужчин.

   Пусть расколется горизонт, выпуская тени драконоголовых кораблей.

   И пусть алый нарядный щит будет поднят на носу...

   Исполнились просьбы Тойву. И позабыв про гордость, побежала она навстречу любимому. По камням, по воде, что лизнула ноги холодом, по радужному мосту, который, говорят, лишь истинно любящих держит. Думала, улыбнется. Обнимет. Подбросит к небу, а он...

   ...он глянул, как на чужую, бросил:

   - Забудь меня.

   Женился.

   Хороша была Тойву, но за женой давали сундук золота, да два десятка мастеровитых рабов, да еще лошадей, овец и коров... зерно и полотно... стекло... и клинок из расписного восточного булата.

   Любил дочь хозяин Тогай-пади.

   Берег.

   И не отпустил бы, когда б сама не попросилась. Но и отпустив, обижать не позволил бы.

   - Ей говорить о я. И она хотеть, я уйти, - Тойву причмокнула и выпятила верхнюю узкую губу. - Я говорить, что нет. Мой дом. Мой мужчина.

   Только он не пожелал принадлежать Тойву, отвернулся, отступил.

   И пошел шепот по селу, дескать, опозорила себя дочь вольного хозяина Скеригге, отдала невинность недостойному... верили?

   Верили.

   Дня не прошло, как некто измазал дегтем ворота.

   Шептались.

   Тыкали в спину. Смеялись. И слали отцу, сватаясь, гнилые меха.

   - Я плакать. Долго. А потом быть ночь. Луна круглый. И я брать в рука нож и в лес идти. Я найти место, где дуб расти...

   ...он был огромен и возвышался над кронами прочих деревьев, тем и привлек птицу-молнию. Сжег его небесный огонь, оставив лишь опаленный пень, да и тот пополам треснул. Вогнала Тойву в трещину нож острием вверх и, раздевшись догола, натерев тело медвежьим жиром, разостлала по ту сторону пня шкуру. Зверя еще ее дед добыл, и сказывал, будто бы не простым был медведь.

   Боялась ли она?

   Самую малость. Гнев душил. Ярость.

   И отступив на три шага, обратилась Тойву к той, чье имя не смеют произносить попусту. С разбегу бросилась она, прыгнула и, приземлившись на той, иной стороне, упала на медвежью шкуру.

   А та потянулась навстречу, обняла Тойву нежно да и приросла к коже.

   Сколько лет с той поры прошло?

   Тойву не знает.

   Много.

   Замолчав, положила Тойву ладонь на мой лоб. И была эта ладонь холоднее льда.

   - Я устать, - наконец, сказала она. - Я просить свобода. Акку слать она.

   - Нет.

   Я не хочу становиться хийси-оборотнем, нелюдью, что обретается в лесу, покидая его лишь затем, чтобы найти себе добычу.

   Не хочу пробовать на вкус человеческую кровь.

   И вынимать из груди сердца, которые позволят мне хоть ненадолго согреть собственное.

   - Она звать Акку. Она прийти ко мне. Она взять шкура.

   Та, съехав с голых плеч Тойву, лежала на полу. Не шкура - грязный ком бурой шерсти.

   - Ты звать.

   Возможно. В сердцах. В обиде.

   В страхе.

   - Она слышать, - Тойву ласково накрыла ладонью дрожащую мою руку. - Вести. Дать я. Она взять шкура. Я спать. Покой.

   Я не собиралась плакать.

   Достаточно слабости, Аану безродная.

   - Она плакать, - Тойву, ковыляя, добралась до полки и сняла с нее резную шкатулку. - Она глупый. Хийси хорошо. Сила много. Мстить. Есть. Сердце тук-тук. Сладкое. Хийси все бояться.

   Я не желаю мести.

   Да и кому мне мстить?

   Но Тойву уже не слышала, смахнув со шкатулки пыль, которая покрывала дерево столь плотным слоем, что и резьба стала неразличима, она откинула крышку. Из шкатулки появилось на свет зеркальце в серебряной оправе, почерневшей от времени. И гребень с длинными зубьями. Тяжелые серьги. И пара запястий, украшенных алыми камнями.

   - Она быть свободна. От люди. От боги.

   - А от себя? - я смотрела, как примеряет Тойву украшения, как расчесывает остатки волос гребнем и, повернувшись правой, чистой щекой к зеркалу, смотрит на себя.

   Кого видит?

   Уж не ту ли красавицу, которой не стало много лет тому.

   - Он мне подарить... клясться жена сделать. И не бросать. Говорить, любит... Врать. Всегда врать. Она помни: мужчина врать. Она слушать. Жалеть. Нельзя жалеть. Мстить.

   - Ты отомстила?

   Тойву повернулась ко мне. И улыбка ее была безумна.

   - Я прийти к ним. Много-много прийти. День. И еще день. Кровь сладкая-сладкая... и сердце. Сначала тук-тук, потом молчать. Я смотреть. Пробовать. У человек маленький, но тепло. Тойву не мерзни. Есть и радоваться.

   Она убивала. Оборачивалась медведицей, возвращалась к усадьбе и ждала. Она была терпелива. И неуязвима. Ее пытались отвадить, выставляя на опушке леса богатые дары, но Тойву не желала откупа. На нее выходили, с огнем, с собаками и железом, но Тойву, уже отведавшая человеческой плоти, больше не боялась ни собак, ни стали.

   Она смеялась над охотниками.

   И вновь убивала.

   - Его жизнь я забрать последней, - сказала она, трогая серьги.

   Я же, не удержавшись, коснулась лица.

   - Он тоже умереть, - по-своему истолковала жест Тойву.

   - Я не буду мстить.

   - Ты - нет... - алая лента запуталась в седых космах. И серебряные запястья неподъемным грузом повисли на руках. - Она смотреть. Правда, красиво?

   Она гладила серебро и, вытянув руки, любовалась им.

   - Ты его убила?

   Янгар шел за мной.

   Звал.

   И клялся, что не обидит.

   Я не поверила, но...

   - Нет, - ответила Тойву, поворачивая зеркальце к обожженной стороне своего лица. - Сердце не есть. Горькое. Змея. Тойву не есть змея. Он сам умри. Мои раны не зарастать.