Так неожиданно, так заманчиво было приглашение к путешествию, что Владя представлял уже теперь азарт, увлекательность будущей поездки, как они будут втроём, вместе с Константином Кузьмичом, преодолевать расстояния, жить где придётся и по возможности рисовать больше, изображать пустыни и горы, старые города, но тут же он и сникал, вспоминая своё нынешнее решение, свой запрет.

— Знаешь, — сказал Толя Валюшинский, — а мне очень понравился твой мостик через овраг. Очень ты хорошо нарисовал дно оврага, траву… Мне это очень понравилось.

— Виадук! — воскликнул Владя, удивлённый памятью приятеля, тем, что приятель, занятый своими рисунками, не забыл и его рисунок, — Виадук, Толя. Осенью над ним гуси пролетают. Странно, да? Могли бы идти по виадуку, а они толкутся у края, гогочут, а потом летят и попадают уже на другую улицу…

Рассказывая, он видел этих отяжелевших гусей, пролетающих через овраг, видел осмелевших гусей, которые на лету обрывают провода, после чего улица вымирает на время, становится как бы заминированной. Но это самого его нисколько не удивляло, а удивляла память приятеля, не забывшего прежнего его рисунка.

Наверное, надо уметь запомнить, выбрать какой-нибудь твой этюд, надо уметь запомнить случайную твою улыбку… Не каждому дано быть таким приметливым и зорким!

Шпага

Только в марте, когда студёно, и солнечно, и ростепельно, нарастают на балконах, на карнизах киосков такие стеариновые, слитные, как бы припаянные, сосульки.

Шёл Олег со связанными коньками, перекинутыми через плечо, размахивая большой, как шпага, сосулькой, которая холодила руку сквозь варежку, и воображал себя мушкетёром. Мушкетёры сражались за честь, за добро, мушкетёры презирали слабодушие, мушкетёры казнили подлость — о, какие это были настоящие ребята, как понимал их Олег и как воинственно посматривал вокруг!

Смешной человек, зачем ему благородная шпага в двадцатом веке? Навстречу шли весёлые люди, потому что весел был Олег, шли беззаботные люди, потому что сделаны уроки на завтра, — и некого колоть, не с кем сражаться.

— Ух, сталактиты! — изумлённо сказал Олег, заглядевшись на частокол сосулек, и вдруг кинулся в атаку.

Шпага его рубила направо и налево, осколочки льда стреляли по лицу, со стеклянным звоном рушились ему под ноги. А он всё воевал, воевал, всё не уставала его мушкетёрская рука. И когда кончилось ледовое побоище и Олег вышел из битвы невредимым, то увидел, что в пылу боя изломал и своё оружие: в ладони осталась лишь рукоятка. Рукоятка напомнила ему капустную кочерыжку, а он любил капустные кочерыжки и, разгорячённый, жарко дышащий, весь охваченный ощутимым, как нагретая вода, теплом, стал кусать обломок сосульки.

Люди посматривали на него с доверчивым удивлением, а он ел сосульку. Людям свойственно изменять самим себе, забывать своё мушкетёрское детство и удивляться, когда человек ест сосульку. А может, их радовала эта пора года, когда сегодня зима, а завтра — ледоход, радовало апельсиновой яркостью шаровое солнце, радовал человек, подкрепляющийся сосулькой: у него сделаны уроки на завтра, а у них выполнены заботы дня.

Когда он подходил к гудящему разноголосицей катку, то сказал себе, что сейчас увидит Яшку, и точно — увидел. Яшка скребком разбивал на асфальте наледь, потом подгребал фанерной лопатой к бровке. Каждый день Олег видел одноклассника на этой улице и полагал, что тот по-тимуровски помогает дворникам. Они с Яшкой не были приятелями. «Привет!» — говорили друг другу, приходя в школу. «Пока!» — говорили, расходясь по домам. И весь разговор.

— Привет! — сказал Яшка и теперь, опираясь на свой скребок, который тоже напоминал древнее загадочное оружие. — Ты чего без соли жрёшь?

Он всегда был неинтересный, Яшка, и оттого, что вдруг сказал весёлую шутку, Олег ещё шире улыбнулся:

— Ха, и без сахара! Ледовый салат — мечта эскимосов!

И повернулся, зашагал опять, доедая сосульку, помахивая рукой: привет — привет, пока — пока! Леденцы всё ещё таяли во рту, в горле, где-то в груди. Олега слегка передёрнуло, он остановился, ощущая зябкость во всём теле. Но остановился он ещё и потому, что почувствовал другой, душевный холодок: вот он ходит на каток и там выписывает на льду белые линии, а Яшка всё скоблит, скоблит — чего ради возится Яшка с этим скребком?

Он вернулся к однокласснику и спросил, заглядывая под отогнутый козырёк его шапки:

— Ты что, не умеешь кататься?

— Нет у меня коньков, — даже не выглянул Яшка из-под мохнатого козырька. — Да и некогда мне.

Быстро-быстро начал таять тот, другой, внутренний холодок, и Олег переложил связку коньков со своего плеча на чужое:

— Иди катайся, а я — за тебя.

Выхватил из Яшкиных рук скребок и, отчаянно дробя наледь, снова почувствовал себя мушкетёром — только с иным, загадочным оружием. Осколки клевали ноги, Олег сражался — прочь, прочь, зима, и снег, и лёд этой зимы, пускай созревает апельсиновое солнце!

Яшка не уходил, Яшка щурился, стоял освобождённый и щурился, и Олег сгоряча бросил к его ногам горку ледяшек:

— Иди, тебе говорят! Знаешь, как здорово гонять по льду! Конечки острые, недавно наточил…

— Нельзя мне, — сказал Яшка и повёл рукою на ту сторону улицы, — матери помогаю, видишь?

И ещё раз в Олеговой груди зашевелилось и улеглось что-то тёплое, когда он разглядел на той стороне женщину в сером платке, такая знакомая женщина, ведь Олег всегда проходил мимо неё.

Будто призвал её молчаливый взгляд к доверчивости и дружбе, Яшка приблизился к Олегу и, покачиваясь, оступаясь, потому что мешали скользкие, как обмылки, ледяшки, стал наговаривать, обдувая Олегово ухо:

— Мамка сама гонит погулять, я не могу уйти. Мне надо сказать этому Саватееву, я скажу ему, не побоюсь, всё скажу!

— Какому Саватееву? — невольно подделываясь под Яшку, прошептал Олег. — Из восьмого «Б», что ли?

— Да нет, Саватеев — бригадир треста благоустройства города. Мордастый мужик, всегда красный. Так он знаешь, чего требует от мамки и от других работниц? Чтоб с каждой получки ему гнали по трёшке. Все хотят работать на своей улице, поближе к дому, — вот он и требует с получки… А не то загонит на кулички.

Олегу сразу представилось круглое красное лицо Саватеева.

— А что же они молчат — и твоя мамка, и другие? — едва выдохнул Олег, как новая жаркая волна сдавила ему грудь.

— Боятся, я понимаю. Только сегодня скажу Саватееву, скажу! Он приедет на снегоочистителе — он всегда приезжает на этой машине, — и тут я скажу. Гляди, вон уже едет снегоочиститель! — Яшка уцепился за Олегову руку и почему-то не отпускал её.

С того конца улицы, где снизилось к городу апельсиновое солнце, показалась необычная, как броневик, машина, задвинула собою солнце и приближалась, приближалась. Олег почувствовал, что вот теперь он не имеет права бежать на каток, что теперь он должен пойти в сражение против Саватеева с таким же бесстрашием, с каким рубил направо и налево сталактиты сосулек. Тогда он дрался с воображаемыми врагами, а если ты настоящий рыцарь, то встань на пути краснощёкого, невыдуманного Саватеева и сделай всё, чтобы никогда не были в обиде ни Яшкина мать, ни другие работницы, расчищающие от снега тротуары и открывающие людям чистую дорогу. И Олег высвободился из Яшкиной цепкой руки, шагнул к бровке и сказал воинственно:

— Только не шепчи, Яшка, надо вслух говорить правду!

Машина остановилась как раз возле них, из кабины проворно выпрыгнул рослый и краснолицый мужчина во всём тёплом: фуфайке, ватных штанах и валенках с галошами. И как только спрыгнул и намерился перейти на ту сторону улицы, в грудь ему ударил звонкий Олегов голос:

— Саватеев, подойдите сюда!

Человек во всём тёплом поглядел как-то поверх их голов и снова пошёл, огибая свой броневик, но Олег опять крикнул:

— Я прошу подойти к нам, Саватеев! — И этот крик словно заставил и самого Олега сделать шаг вперёд.

И вот он уже стоял перед ним высокий, плечистый человек.