Пышная сирень наполняла благоуханием сад, густо заросший сорняками. При нашем появлении стая черных птиц шумно снялась с огорода и расселась на ближайших елях. Па торопливо прошел через двор, открыл двери и распахнул ставни. Внутри пахло сыростью. В почерневшем от копоти камине еще лежала горка пепла. Похоже, до нас здесь побывали бродяги, так как кухонное окно было разбито, а на столе красовались пустая бутылка, стаканы и крошки. Но кажется, украдено ничего не было.

Па ходил из комнаты в комнату. Он узнавал обстановку, он то и дело восклицал: «Вот здесь, в этой кровати, я спал. По вечерам дядя трубил в рог. Агата счастливо вздыхала. Она тогда была молодая, красивая, темноволосая, она рассказывала мне о звездах!..» Он был прямо переполнен воспоминаниями. Ма смеялась, видя его таким повеселевшим, и повторяла: «Да, вот где нужно жить!»

Мы поднялись на чердак. Там еще оставались запасы сена, соломы, целое скопище старой мебели, какие-то ящики. Агата никогда ничего не выбрасывала. Она суеверно полагала, что нужно почитать и сохранять «дух дома». Это была одна из ее великих теорий: «дух дома» да еще вера в незримое присутствие мертвых вокруг нас.

Сова, восседавшая на потолочной балке, вяло захлопала крыльями, склонила набок голову, с минутку посмотрела на нас — и закрыла глаза.

В сентябре Па ликвидировал свои дела, и мы переехали в Вальмань. Па тут же принялся расчищать сад, поправлять изгородь, пилить на зиму дрова. Он носил теперь грубый комбинезон и сапоги, ветер и осеннее солнце покрыли его лицо красноватым загаром. Он купил трактор, корову, козу, кур. Себастьен Жоль, мастер на все руки, помогал ему советами, а время от времени и делом.

Когда Па не занимался хозяйством, он ваял у себя в мастерской, которую оборудовал в одном из сараев. Он вырезал еще один комплект шахмат, но теперь работал не торопясь и, как он говорил, исключительно для собственного удовольствия. Иногда он даже весело мурлыкал что-то себе под нос, склонясь над верстаком.

Он расширил единственное окно своей мастерской, чтобы оно хорошенько освещало это помещение, где он проводил большую часть дня. Самшитовые чурки сперва начерно обтачивались на большом электрическом станке. Когда заготовка принимала нужные размеры, отец зажимал ее в тиски и вытачивал фигурку вручную всевозможными резцами, долотами и напильниками, которые были разложены перед ним в ящике.

Он овладел всеми приемами, какими до него владели ремесленники старых времен, и, не будь у него за спиной маленьких электрических станочков, выкрашенных в яркие цвета, вполне можно было бы представить себе, что мы живем где-нибудь в средневековье.

Отец изготавливал тогда первые фигуры для шахматного комплекта-гиганта, предназначенного одному коллекционеру, швейцарскому банкиру Тармейеру. Этот последний, открыв для себя произведения отца на одной из выставок, пришел в такой восторг, что тотчас решил сделать ему заказ. В своих все более и более настойчивых письмах банкир выражал такое восхищение, уважение и тонкое понимание искусства, что мой отец сдался и принялся за работу. Сперва он сделал эскизы: больше всего он любил, сидя с карандашом в руках, давать волю воображению. За ними последовали рисунки. Па держал их перед глазами, когда вытачивал фигуры, но не для того, чтобы точно следовать им, а, скорее, для того, чтобы вдохновение не покинуло его; однажды отвечая на мой вопрос, он объяснил, что всегда волен уклониться от первоначального замысла, следуя скорее прожилке на древесине, какой-нибудь тени или просто минутной фантазии.

То был долгий и терпеливый труд, словно бы наперекор правилам, парящим в том мире, где только и говорили что о рентабельности и скоростях. Самое пикантное заключалось в том, что заказчиком отца был именно банкир, тем более что Тармейер имел в своем кругу репутацию человека весьма практичного. Но даже он, живущий среди цифр и мысливший, по первому впечатлению, весьма хладнокровно и расчетливо, имел тайные слабости, глубоко скрытую страсть к искусству. В чем были истоки его любви к шахматам, громадную коллекцию которых он собрал у себя, — в воспоминаниях ли детства, в образе кого-то близкого — отца, дяди или деда, которые посвятили его в тайны игры? Вполне возможно, что и так, однако Па поостерегся расспрашивать его об этом. Тармейер предложил ему хорошую цену, при том даже, что медлительность моего отца обращала эту сумму в весьма скромный месячный доход.

Па и вправду не подстегивал себя, и стоило ему заскучать за работой, как он уходил в сад покопаться в земле, полить грядки или же усаживался перед печкой с книгой на коленях.

Я с восхищением относился к работам отца, но однажды задал ему весьма прозаический вопрос: сколько могут стоить такие вот шахматы? Он назвал цифру, показавшуюся мне огромной, но я подумал: «Раз уж банкир настолько обожает шахматы, что платит такую сумму, он вполне мог бы, в случае необходимости, выложить и побольше». Я высказал эту мысль отцу, который ошарашенно взглянул на меня.

— Он ведь такой богатый! — добавил я.

— Верно, но я запросил с него цену, которая показалась мне справедливой; мне этого вполне достаточно. И потом, что бы мы стали делать с этими деньгами? У нас и так есть все необходимое.

— Ну, можно было бы накупить кучу вещей: телевизор последней марки, другую машину.

— Те, что у нас есть, работают вполне хорошо. И вообще в жизни есть вещи, гораздо более важные.

Я скорчил гримасу и ответил:

— Ну и что, одно другому не мешает!

Мои школьные товарищи частенько обсуждали в классе, сколько зарабатывают их родители, сколько стоят машины, дома, вещи, купленные для них, и, разумеется, говорили они то, что слышали у себя дома. У нас же в шале я практически никогда не слышал разговоров о деньгах; если требовалось разрешить конкретный финансовый вопрос, мать с отцом быстро и без проволочек принимали решение. Надо сказать, я слегка удивлялся их поведению и в компании школьных товарищей иногда страдал оттого, что мы живем не бедно, конечно, но вполне скромно. Все мы такие в этом возрасте: временами очень хочется «жить, как все». И, конечно, любил своих родителей, но вместе с тем считал их большими чудаками.

Па тем временем, отложив стамеску и подняв очки на лоб, смотрел на меня с чуть грустной улыбкой.

— А я, когда вырасту, буду зарабатывать много-много денег! — объявил я — не слишком, впрочем, уверенно.

Он устало махнул рукой.

— Может быть, — сказал он, — очень может быть, почему бы и нет? Надеюсь только, что деньги эти не обойдутся тебе слишком дорого.

Вот такой уж он был, мой отец, — «динозавр», как назвали бы его на школьном жаргоне мои товарищи. Представляю, как наши мальчишки кривлялись бы и пожимали плечами, услышав его рассуждения.

В тот день — помнится мне, было начало осени — выпал уже первый снег. В печке жарким пламенем горели стружки. В густом плюще суетились дрозды. Па взял вырезанную статуэтку и, поднеся к глазам, стал медленно поворачивать ее в отсветах огня.

Что касается Ма, то она занималась домом, варила варенье и попутно слушала свои оперы. Никогда раньше я не видел ее такой счастливой. Она утверждала, что всю жизнь мечтала жить в лесах. Ну а мы с Ноэми ходили в деревенскую школу. Каждое утро нас забирал автобус, проезжавший мимо дома, и возвращались мы только к вечеру. И в свободные дни мы водили корову и козу на пастбище или исследовали окрестности.

Если не считать Жоля и нескольких лесорубов, мы практически ни с кем не общались. «Прямо необитаемый остров!» — ликующе провозглашал отец, и я сильно подозревал, что, будь его воля, он с удовольствием забрался бы еще дальше, еще выше, на альпийские луга, где шумное бормотание горных ручьев сливалось с посвистыванием сурков и где носились по скалам последние стада каменных баранов [11]. В наше время, когда люди сбиваются толпами в больших городах, это выглядело странным парадоксом, словно Па решил путешествовать во времени в обратную сторону. Наверное, он уж очень презирал цивилизованный мир, если решил спрятать от него всех нас так далеко в горах. Так я думал тогда, но теперь, по зрелом размышлении, мне кажется, что то не была ненависть, во всяком случае, он быстро изжил в себе это чувство. Судя по его высказываниям, это было скорее спокойное утверждение собственной обособленности. Он отделил себя от остального мира, вот и все!