Аспасия почувствовала, что ее трясет. Она привыкла к нищим; видит Бог, ей их встречалось предостаточно. Но она не могла оставаться равнодушной. Она не умела отстраниться от страданий мира, научиться либо не обращать на них внимания, как многие высокородные господа, либо молиться за них, как святые в монастырях. Должен ли врач быть равнодушным?

Позже она пойдет к ним вместе с Исмаилом и сделает все, что в ее силах. И еще не забыть о хлебе; надо проследить, чтобы люди, собравшиеся на суд, были накормлены.

Она удовольствовалась бы и лагерем в поле, но посланный за нею член совета не желал и слышать об этом. Это был маленький кругленький человечек, ясноглазый и быстрый, как белка; если ему и было нелегко заниматься такой массой народа, то по нему этого не было видно. Он был потрясен, услышав, что она собирается расположиться не у архиепископа Виллигия.

— Но ваше высочество! Как вы могли даже подумать такое — ваше высочество, вы же выступаете от лица самой императрицы. Встать лагерем у дороги или возле леса — среди отбросов, мух, нищих, диких зверей! Нет, нет и нет!

Он был так возмущен, что она оставила свои возражения и позволила с приличествующей торжественностью отвести себя в дом архиепископа. К тому времени, как она добралась туда, все уже знали, что родственница императрицы — ее родная тетка, только представьте себе, царственная византийка, рожденная в Пурпурной комнате, так говорят люди, и это правда, Бог свидетель! — прибыла на совет.

На совете в замке было жарко. Далеко не все епископы разделяли мнение архиепископа Виллигия, а некоторые из светских вельмож были готовы вцепиться друг другу в горло.

Генрих Сварливый был центром всего этого. Он не выглядел пленником. Он был безоружен, но любой человек, входя во дворец, оставлял оружие за дверями. Ни веревки, ни цепи не связывали его. Люди, стоящие возле него, высокие мужчины в ливреях архиепископа Виллигия, могли бы составить эскорт, достойный самого знатного вельможи.

Генрих окончательно утратил тюремную бледность, а вместе с ней все, похожее на вежливость. В этот момент он весь пылал от ярости, устремившись всем телом в сторону архиепископа Виллигия, как будто желая схватить за горло его преосвященство.

— Нет! — рычал он. — Я не сдамся!

Архиепископ был маленький щуплый человек, напоминавший испуганного кролика. Чем громче орал Генрих, тем больше он становился похож на кролика.

Наконец Генрих выдохся. Виллигий заморгал. Глаза у него были светлые, покрасневшие и всегда слезились. Он вытер их промокшим платком и чихнул. Когда он заговорил, голос его оказался негромким и немного гнусавым от насморка, но неожиданно низким. В нем уже не было ничего кроличьего.

— Таково твое последнее слово?

Борода Генриха встала дыбом.

— Я не откажусь от короны.

Архиепископ вздохнул, кашлянул, высморкался.

— Такая непримиримость не сулит тебе ничего хорошего. Стало быть, ты предпочел бы умереть?

— По крайней мере, — отвечал Генрих, — я умру королем.

Виллигий шевельнул пальцем. Стража окружила Генриха. Хмурый, слегка дрожащий, но высоко держа голову, он позволил увести себя.

— Он не уступит? — спросила Аспасия.

Виллигий чихнул. Бедняга, он чувствовал себя все хуже год от года, особенно весной. Исмаил говорил, что так на него действует теплый воздух. Аспасия же склонна была полагать, что здесь виноваты цветы и травы, потому что пару раз, после того как ему пришлось пройтись по саду, ему было совсем худо.

Он вытер слезящиеся глаза и громко фыркнул.

— Этот человек — воплощение непримиримости.

Они находились в кабинете позади зала. Большинство участников совета разошлись после того, как Генриха увели, а Аспасию представили присутствовавшим с должными церемониями. Те немногие, которые остались, были самыми преданными или самыми полезными.

— Что ты предлагаешь ему, — спросила Аспасия, — кроме жизни?

— Разве этого недостаточно?

Это сказал Конрад, герцог Швабии. Он был из Франконии и обязан своим герцогством германской короне; его верность была непреклонна и несокрушима.

— Достаточно ли в качестве платы за трон сохранить ему жизнь, — начала Аспасия, — зависит от того, что ты собираешься с ним делать дальше. Будешь ли ты держать его в тюрьме и надеяться, что он не сбежит, как в прошлый раз? Отпустишь ли ты его на все четыре стороны и будешь верить, что он не вернется к своим сообщникам и не возобновит войну? Или ты заплатишь ему побольше, дашь ему что-нибудь, что ему захочется удержать, чтобы его снова не одолело искушение поднять мятеж?

— А что бы ты ему дала? — спросил Виллигий.

— Баварию.

Кто-то охнул. Это не был теперешний герцог Баварский, получивший свое герцогство благодаря восстанию Генриха; как все добрые люди, он сейчас у себя дома наслаждался обедом. Но у него были друзья, а у Генриха было немало врагов.

— Император Оттон отобрал у него Баварию за затеянную им свару и за измену. Теперь он захватил корону, а ты хочешь вернуть ему все, что он потерял? Разве это называется наказанием?

— Нет, — ответила Аспасия. — Это подкуп и продажность. — Она широко раскрыла глаза, придав лицу невинное выражение. — Но вы-то, господа, конечно, выше этого. Вы можете просто казнить его, и его позор умрет вместе с ним.

— Нет! — воскликнул герцог Конрад, и все взоры обратились на него. Он прокашлялся, прочистив горло, ни на кого не глядя. — Мы не можем приговорить его к смерти. Что бы он ни натворил, он родственник короля. Люди отвернулись от него сейчас, потому что поняли, что его дело неправое. Но, если мы убьем его, он будет считаться мучеником и начнется кровавая распря.

Христиане-варвары, думала Аспасия, страшные звери.

— Значит, то, во что мы так долго верили, неправда? Значит, его отец не пытался убить великого Оттона собственными руками? — спросил кто-то.

— Они были братья, — ответил Конрад. — Они всегда будут драться; кто их остановит? А молодой Генрих — он не пытался убить никого. Даже юного императора.

— Пойми, — сказал Виллигий, — на его руках нет королевской крови. Его заносчивость достойна сожаления, его можно назвать похитителем, но убивать его вряд ли правильно.

— Вряд ли правильно награждать его за то, что он был мятежником, — спорил Конрад. — Отпустите его на свободу, говорю я, но дайте ему только замок или два, несколько солдат и заставьте его поклясться в верности. И если он нарушит клятву, убейте.

Большинство, казалось, одобряли это решение. Аспасия отрицательно покачала головой, хотя ей хотелось схватить каждого из этих тупиц и трясти, пока до них не дойдет, что к чему.

— Тогда-то он наверняка поднимется снова, не пройдет и года. — Она глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. — Подумайте, господа. Он не сдастся. На его месте я бы продолжала упорствовать, а тем временем рассылала бы гонцов и снова собирала силы. Но если мы дадим ему не то, чего ему хочется, не королевство, но то, на что он действительно имеет право, герцогство, которое до него принадлежало его отцу, — если мы дадим ему это и проявим таким образом настоящее христианское милосердие, кто решится утверждать, что он не предпочтет удовлетвориться этим?

— В особенности, — добавил Герберт, — если держать клинок наготове и связать его клятвой верности.

— Он не согласится, — сказал Конрад, — пока есть хоть какая-то надежда на корону.

— Нет такой надежды, — голос Аспасии прозвучал сухо. — Если я возьмусь убедить его и предложу ему Баварию в обмен на вассальную верность, вы поддержите меня?

Они переглянулись. К их чести, только один пробормотал что-то насчет того, что женщины лезут не в свое дело. Остальные, по-видимому, всерьез задумались над ее предложением.

Виллигий кашлянул.

— Я считаю, что предложение моей госпожи, несомненно, достойно внимания, и она говорит от имени императрицы. Я ее поддерживаю.

Один за другим, начиная с Герберта, они пробормотали слова согласия. Наконец, самым последним, неохотно, согласился и тот, кто не хотел бы, чтобы его союзник лишился Баварии.