— Я никогда не разлюблю тебя, — сказала она. — Даже когда доживу до ста лет, и у меня выпадут все зубы, и я стану настоящим пугалом. Ты будешь меня любить тогда? Такую старую уродину, какой я стану?

— Едва ли я буду выглядеть лучше, — заметил он, — в свои сто одиннадцать лет. — Он улыбнулся своей редкой белозубой улыбкой. — Я буду любить тебя всю жизнь. А когда мы умрем, если Бог будет милостив, мы проснемся в раю и будем радоваться вместе целую вечность.

— Радостно скандаля, — сказала она, — и изредка мирясь для разнообразия.

— И для любви, — добавил он, — мы будем ей предаваться так часто и долго, как нам захочется, и так будет всегда и без конца.

И он подтвердил свои слова опытным путем. И как всегда, она была счастлива. Когда она была способна оценивать свое счастье, она думала, что это примерно то, что обещает мусульманский рай. Попасть в него было не очень трудно, и там явно не будет скучно. Такие мысли, грешные и еретические, частенько посещали ее. Может быть, она и заслуживала вечного проклятия, но это ее не волновало.

Мусульманкой она не станет, но, несомненно, она была язычницей, и это ее мало печалило.

Государственные мужи Германии наконец завершили свой совет и назначили императрицу Феофано регентшей при малолетнем короле. Они сделали то, что должны были сделать. Феофано, не допускавшая и тени сомнения, что будет именно так, пригласила Аспасию прийти к ней вечером, после церковной службы.

Снова шел снег, дул холодный ветер, проникая во дворец через малейшие щелочки, выдувая тепло очагов и жаровен. Комната императрицы была защищена от холода драпировками на стенах, коврами на полу, грудами мехов на креслах. Сама она сидела, закутанная в меха, на лице ее не было краски, волосы были заплетены в две простые косы, и смотрела, как Аспасия входит в круг света от очага.

Аспасия почтительно поклонилась. Феофано подняла ее, поцеловала и усадила в кресло, лишь чуть ниже ее собственного. Там лежали меха, пушистые и теплые. Аспасия завернулась в них.

— Ты похожа на птицу с блестящими глазами, — сказала Феофано. Она одержала величайшую победу; сияние этой победы озаряло ее лицо даже сквозь глубокое и непреходящее горе. Она сделала знак, и маленькая служанка с льняными волосами принесла подогретое вино, дымившееся в серебряном кувшине, и чеканные серебряные стаканы.

На стакане Аспасии были изображены орлы. Она провела пальцем по контуру, осторожно, потому что стакан был горячий.

— Мне никогда не нравились германские зимы, — сказала она, — они годятся только для раскаяния.

— Годятся, — согласилась Феофано. Она медленно потягивала вино, наслаждаясь его вкусом. — Но подумай, как они проясняют голову; как приятно даже небольшое тепло, как мы радуемся, когда приходит весна. После зимних морозов жизнь кажется еще прекраснее.

Аспасия кивнула. Она все еще немного краснела от смущения, вспомнив о том тепле, которое не было весенним теплом.

Феофано смотрела на нее поверх своего стакана томным взглядом, говорившим, что она что-то задумала. Аспасия молча выдерживала ее взгляд. То, что некогда было открытой раной, превратилось в старый шрам. По-видимому, Феофано смирилась с тем, чего изменить не могла, или, по крайней мере, терпела это молча.

Теперь, когда она стала регентшей императора, ее власть была почти абсолютной, какой только может достигнуть женщина. Она может захотеть наконец расправиться со старой ревностью. Она может приказать Аспасии и даже заставить ее отдать все свое время только ее сыну.

В ней была беспощадность. Иначе она не могла бы стать императрицей. Но Аспасия все же надеялась, что в ней живет ясноглазая неугомонная девочка, которая обожала свою тетку больше всех женщин на свете.

Феофано отставила стакан и плотнее завернулась в меха. Время и рождение детей сделали ее волосы более темными; они уже не были пшенично-золотыми, но приобрели цвет дубового дерева под солнцем, не такие блестящие, но не менее красивые.

— Я решила, — сказала она, — отослать тебя.

Аспасия замерла. Сердце ее похолодело.

— Конечно. Через столько лет я должна все-таки расплатиться за мои грехи.

— Грехи тут ни при чем, — сказала Феофано. — Я говорю не об изгнании. Ты знаешь, что меня сделали регентшей при моем малолетнем сыне. Мне посоветовали, что было бы хорошо препоручить его попечению более надежного защитника, чем я сама, поскольку я вынуждена постоянно путешествовать по своим королевствам и у меня много забот по управлению ими. Я подумала, что служитель церкви может заботиться о нем, защищать его и воспитывать в христианском духе.

Ни в голосе, ни в лице Феофано не было видно ни малейшего признака того, что ей жаль отдавать свое дитя таким маленьким в руки посторонних людей. Она была императрицей: она знала, что дети, рожденные ею, не являются только ее собственностью, и она должна их растить на благо империи. Аспасия, у которой не было необходимости в такой железной воле, вся внутренне сжалась. Но ее ум был ясен, как всегда:

— Ты отправляешь меня вместе с ним?

— Тебя, — отвечала Феофано, — и мастера Исмаила.

Едва ли она не заметила, как просияло лицо Аспасии. Но она предпочла не обратить на это внимания.

Аспасия смолчать не могла:

— Разумно ли это, моя госпожа? Если мы оба уедем, кто окажет тебе помощь при болезни?

— Я буду просить Господа сохранить меня в добром здравии, — ответила Феофано.

Аспасия хотела было возразить, но не решилась. Немного погодя она спросила:

— Кого же ты выбрала попечителем его величества?

— Архиепископ Виллигий охотно взял бы это на себя, — ответила Феофано, — но он мне нужен здесь. Совет предлагает Варена Кельнского.

Аспасия подумала, что ей известно об этом человеке. Что ж! Выбор был приемлемый. Он был моложе многих; неплохо, по здешним меркам, образован; с его именем не связывалось никаких скандалов. Кельн находился на западе Германии, подальше от восточных смут.

— Я уверена, — сказала Феофано, — что его преосвященство будет исполнять свой долг с необходимым усердием. Но я хочу, чтобы мое дитя знало о мире больше, чем знают здесь, на западе. Кто лучше, чем ты, научит его? Мастер Исмаил будет заботиться о его теле, а ты позаботишься о воспитании его ума и сердца.

Душа, таким образом, доставалась архиепископу Варену; это немало. Аспасия не стала размышлять:

— Ты не хочешь оставить Исмаила у себя?

Феофано решительно покачала головой.

— Оттон должен вырасти мужчиной. Я должна сделать все, что в моих силах, чтобы быть уверенной в этом.

Аспасия едва ли могла спорить с такой логикой. Она склонила голову:

— Я сделаю все, что прикажет моя императрица.

— Только для императрицы?

Аспасия взглянула на нее. На мгновение перед ней предстала та, прежняя Феофано, еще не женщина, уже не ребенок.

— И для тебя, — сказала Аспасия, — ты же прекрасно знаешь это. И для нашего Оттона. Я буду беречь его для тебя.

— С Богом, — сказала Феофано.

28

Сам дьявол помог ему вырваться на свободу!

Генрих Сварливый сбежал из тюрьмы. Он собрал армию и двигался на Аахен. Большинство членов совета, выступавших против Феофано, отправились ему навстречу.

Брожение в Аахене было теперь еще сильнее, чем когда пришло известие о смерти императора. У Феофано не было времени на размышления, она едва успевала есть и спать. И то лишь потому, что ее заставляла Аспасия.

— Кельн, — говорила она. — Больше, чем когда-либо, нам нужен Кельн, его стены и его войско. Мы отправимся туда вместе. Затем, когда Оттон будет в безопасности, я оставлю его на тебя и архиепископа Варена и отправлюсь на юг. — Она вздернула подбородок. — Нам нужна императрица Аделаида. У нее в руках Италия и все силы, которые она должна дать.

И вся ненависть, которую она питала к жене своего сына. Благодаря усилиям второго Оттона они примирились. Затем он дал матери регентство над Италией, то есть положение и власть, обеспечившие ее верность престолу.