Смерть человека — всегда горе для близких, она приносит пустоту и смятение. Но смерть монарха — это удар, от которого, кажется, содрогается земля и рушится то, что представлялось незыблемым. Честолюбивые замыслы, страх, подозрительность, недоверие выползают на свет. Их ядовитые испарения отравляют даже родство. Особенно родство. Сейчас надо было опасаться тех, в ком течет королевская кровь и кто затаил в глубине души жажду власти.

Такое уже было в Мемлебене, когда умер Оттон Великий и когда Оттон-младший, ныне скончавшийся в Риме, казался столь незначительным по сравнению со своим могущественным отцом. Сегодня смерть уравняла их, передав их души Богу, а деяния — истории. Но как не похож заснеженный Аахен на тот весенний Мемлебен, когда в часовне упал наземь, умирая, великий Оттон! Там, в Мемлебене, корону принял пусть молодой, пусть неопытный, но взрослый мужчина; здесь, в Аахене, груз императорской власти должен лечь на ребенка, которого совсем недавно отняли от материнской груди.

«Ни один трон не слаб так, как тот, который занимает дитя», — Аспасия слышала, как люди на разные лады повторяли это, пока она пробивалась через бурлящий людской хаос, воцарившийся в часовне Карла Великого. На сей раз ее миниатюрность оказалась полезной. Она проскальзывала под мышками, протискивалась в узкие просветы между телами. Несколько раз ей наступали на ноги, но не слишком больно. Хуже всего было то, что она не могла видеть за стеной голов, там ли еще Оттон, где его оставили епископы: в верхней часовне на высоком троне Карла Великого. Как бы ему не пришло в голову спускаться! Если он споткнется…

Она с трудом пробиралась вперед, как всегда упрямая, бесцеремонно толкая мешавших ей на пути. К счастью, лестница, ведущая в верхнюю часовню, была пуста. Она подобрала тяжелые, негнущиеся юбки и бросилась наверх.

Оттон был там. Ему хватило на сегодня почестей: он стоял на коленях на подушке сиденья, опершись на подлокотник, и смотрел, раскрыв рот, на шумную толпу, суетящуюся внизу. Корона, единственная из всех королевских регалий, сделанная по его мерке, съехала на лоб. Мантия перекосилась.

Аспасия с трудом перевела дыхание. Теперь, когда она убедилась, что он в безопасности, сердце, казалось, было готово выскочить у нее из груди. Собрав все силы, она сделала спокойное лицо. Она встряхнула помятыми юбками, расправила плечи, медленно взошла по последним шести ступенькам. Она не смотрела вниз. У нее закружилась бы голова, и не только от высоты.

Оттон обернулся к ней, когда она добралась до самой верхней ступеньки. Он смотрел на нее, как будто спрашивая, смеяться ему или нахмуриться.

— Посмотри, — сказал он. — Посмотри вниз. Почему они так шумят?

— Из-за тебя, — ответила Аспасия.

Он смотрел с недоумением. Она протянула к нему руки. Он мгновение колебался, потом просиял и прыгнул.

Она приготовилась к этому, иначе бы он сшиб ее с ног, и они бы вместе покатились по ступенькам. Он был некрупный ребенок, но достаточно увесистый и очень живой. Он унаследовал от матери неутомимое любопытство и большие темные глаза, но хрупкое сложение, золотисто-рыжие волосы и узкое удлиненное лицо были отцовскими. Хотя он искренне обрадовался Аспасии, он потребовал, чтобы она опустила его на пол. Она взяла его за руку, это он позволил, хотя все еще тянулся к трону и занимательному зрелищу внизу.

— Пошли, — сказала она, — пора домой.

Его лицо напряглось. Он сжал губы, чтобы удержать слово, которое, как он отлично знал, вызовет ее неудовольствие.

— Домой, — повторила она спокойно, но твердо.

Он неохотно повиновался. Она повела его вниз. Никого не было видно в часовне. Шум слегка поутих. Кто-то воспользовался этим: раздался сильный голос, приказывающий сохранять спокойствие, замолчать и выслушать ее величество.

Аспасия, как и Оттон, хотела бы задержаться и увидеть самой, как это будет, но она знала свои обязанности. Маленький Оттон, которому принадлежала теперь империя, был на ее попечении. Пока Аспасия вела его вниз по коридору, тускло освещенному факелами, шум толпы утих. Голос Феофано был слишком слаб и нежен, чтобы разноситься далеко, но глашатай сделал его хорошо слышным. Ее слушали, и слушали в почти полной тишине.

Оттон потянул Аспасию за руку. Она обнаружила, что остановилась, прислушиваясь. Глупо: отсюда она все равно не разберет слов, как бы ни старалась. Она взглянула в широко раскрытые темные глаза.

— Мой отец умер? — спросил мальчик.

Она никогда не говорила детям неправды, даже для их спокойствия. Неожиданно она почувствовала, как на глаза ее навернулись слезы. Она кивнула.

— Тогда я король, — сказал он.

Она заморгала. Иногда он просто ставил ее в тупик своим недетским пониманием.

— Да, — отвечала она. — Ты король.

Он задумался, наморщив лоб:

— Он умер, потому что я король?

У Аспасии перехватило горло.

— Нет, мой хороший. Он умер не потому, что ты сегодня стал королем. Он заболел лихорадкой там, в Италии.

— Я тоже поеду в Италию? И тоже заболею лихорадкой?

По спине ее пробежали мурашки. Она перекрестилась.

— Сейчас ты пойдешь в свою комнату, съешь пряник и расскажешь Гудрун, каково быть королем.

На мгновение ей показалось, что ей не удалось его отвлечь. Он начал было что-то говорить, но остановился и кивнул, соглашаясь. Он вел себя, как обычно, и она отвела его к няньке и пряникам.

Кроме бурно рыдавшей няньки, там был еще некто, кто пытался ее успокоить. Исмаил обернулся с плохо скрытым раздражением. Лицо его прояснилось, когда он увидел, что это она.

— Слава Богу, — сказал он, — теперь хоть прибавится немного здравого смысла.

— Ну, уж конечно, — ответила Аспасия.

Ей хотелось так же кинуться в его объятия, как это сделал Оттон. Но, даже если бы это было возможно, вряд ли такая вольность понравилась бы ему. Она остановила на няньке строгий взгляд:

— Гудрун, это что еще такое?

Гудрун сделала усилие, чтобы овладеть собой.

— Ничего, госпожа, — ответила она, стараясь говорить спокойно, хотя в конце фразы ей пришлось высморкаться. Император не был ни вождем, ни полководцем, как некогда его отец, но у него были свои достоинства. Простые люди любили его. Гудрун оплакивала его вполне искренне, чего нельзя было сказать о вельможах в часовне. Сейчас она подавила слезы и взяла Оттона на руки.

Аспасия, убедившись, что можно не беспокоиться за ребенка, послала за охранником. Он явился не сразу, не менее потрясенный горем, чем Гудрун.

— Охраняй эту дверь, — сказала ему Аспасия. — Позже я пришлю сменить тебя. Пока Смена не явится, не отходи от дверей. Ты понял?

Он кивнул. Она оставила его несколько озадаченным, но гордым непонятным поручением.

Исмаил вышел вместе с Аспасией; не спрашивая ее позволения, он принял роль ее охранника. По правде говоря, ей и не пришло бы в голову возражать. За десять лет, проведенных вместе, они стали понимать друг друга с полуслова. Он не стал тратить драгоценное время на разговоры.

Она искоса смотрела на него, когда они шли через волнующийся, полный людьми дворец. Это был совсем не тот человек, которого она когда-то увидела в Риме, в папском саду. Теперь борода его серебрилась, и в волосах под тюрбаном прибавилось седины. Складки на лице стали глубже: две длинные резкие по углам рта и одна, покороче, между бровей. Однако он все еще оставался стройным и стремительным, нервным, как его арабские кони.

— Ты думаешь, он попытается что-то предпринять? — спросил он, когда они пересекали пустынный двор.

Несколько скворцов переругивались и дрались из-за чего-то лежавшего на снегу. Аспасия присмотрелась и увидела среди мелькания крыльев и желтых клювов кусок хлеба. Как они были похожи на вельмож во дворце.

— Братец Генрих попробует, — сказала Аспасия. — Сейчас как раз тот случай, которого он ждал, как до него ждал еще его отец.

— Но он же в тюрьме, — заметил Исмаил. — Пять лет он в тюрьме, и это бессрочно. Неужели ты думаешь, что сейчас его выпустят?