Она вспыхнула под вуалью. Что за мысли в честной христианской компании! Неплохо бы найти исповедника. Может, Герберт? Он теперь не просто монах: перед самым отъездом папа Иоанн рукоположил его.

Через некоторое время ей представился случай поговорить с ним. Кремона, где Лиутпранд спад вечным сном в крипте под храмом, осталась позади. Они прибыли в Павию, город императрицы Аделаиды, и за одно это город не понравился Аспасии.

Как и Кремона, Павия лежала в широкой зеленой долине у слияния двух рек: Тичино, вытекающей из Лаго Маджоре, и широкой медленной По. Это был настоящий королевский город — дворец и крепость одновременно. С башен его на севере и западе были видны горы.

Глядя на них, Аспасия ежилась даже на солнце. Путь в дикую Германию лежит через горы, и скоро им предстоит преодолевать крутые перевалы.

Герберт спокойно сидел на парапете, не обращая внимания на головокружительную пропасть внизу. Как обычно, он что-то мастерил, на сей раз это был абак — причудливое сплетение шнурков и бусин. Аспасия читала ему из Цицерона, но ее мало занимали древние проблемы. Ее мысли были полностью заняты собственной. Она закрыла книгу, опустила ее на колени и смотрела на ловкие пальцы Герберта.

В нем совсем не было утонченности. Он говорил когда-то, что его отец был крестьянином.

— Мой прапрадедушка был конюхом, — ответила она.

Сейчас она снова завела разговор об этом, чтобы отвлечься от мыслей о некоем смуглолицем мужчине.

Он нанизал последнюю бусину, закрепил шнурок в нужном месте на доске.

— Мой был свинопасом, — сказал он, — но императором не стал.

— Может быть, станешь ты, — улыбнулась Аспасия.

— Скорее уж, римским папой, — сказал он, — если уж метить так высоко. Я буду учителем: это предел мечтаний каждого крестьянина.

— Хотела бы я знать, — начала Аспасия очень тихо. Он ее не услышал. Он забавлялся со своим абаком, проверяя его на каких-то простых вычислениях.

— Герберт, — окликнула его Аспасия.

Он поднял голову.

— Герберт, — сказала она. — Мне надо исповедаться.

Он ждал продолжения. Она с удивлением почувствовала, как успокаивает ее это молчание. Он ничего не требовал. Заполнить паузу или нет, как уж ей захочется.

— А может быть, не надо, — сказала она. — Я не знаю. Мое тело заявляет, что нуждается не только в душевном комфорте. Как ты думаешь, это грех?

— Ты совершила что-нибудь или только думаешь об этом?

— Нет, — ответила она, — еще нет.

— А он просил тебя?

— Он даже не замечает, что я женщина.

Герберт удивленно поднял брови:

— Он, должно быть, слепой.

— Я так явно выдаю себя? — закричала она.

— Ты так привлекательна, — ответил он совершенно серьезно.

— Не для него.

— Ты уверена?

— Разве ты знаешь, кто он? — спросила она.

— Нет, если только это не Исмаил.

Она смотрела на него.

— Значит, я так явно выдаю себя?

— Нет, — сказал Герберт, — ты нет. А вот он — да.

— Нет. Ему безразлично, жива я или умерла.

— Ты забываешь, — возразил Герберт, — что он мавр.

— Нет, — сказала Аспасия, — я не могу это забыть ни на миг.

Герберт покачал головой.

— Конечно, он неверный. Но я не об этом. Он знает, кто ты. Он считает себя настолько ниже тебя, что даже не осмеливается мечтать о тебе.

— Значит, вот почему он смотрит на меня так свысока?

— У него есть своя гордость, — сказал Герберт. — Ты бы предпочла, чтобы он унижался перед тобой?

— Нет! — возмутилась Аспасия.

— Ну хорошо. — Герберт проделал еще одно стремительное, с щелчками, вычисление. Улыбнулся, глядя на получившийся узор. — В своей стране он занимал высокое положение. Он об этом не говорит, но, я думаю, он родственник халифа.

— Тогда он совсем не ниже меня.

— По рождению нет. Но изгнание делает странные вещи с умами людей.

— Значит, он изгнанник, — сказала Аспасия. — Он здесь не потому, что сам этого хотел.

— Он хотел, хотя и отправился не по своей воле.

— Что же заставило его?

— Я не знаю, — ответил Герберт. — Думаю, что ничего постыдного, для этого он слишком горд. Думаю, он совершил ошибку. Сказал, что не следовало, кому-то неумному. Или остался другом кого-то, попавшего в немилость. Ты знаешь, что такое двор. Ты знаешь, что там может случиться с честным человеком.

— Я знаю, — сказала Аспасия. — А у него… — Она запнулась. Но не могла не спросить: — У него есть жена в Кордове?

— Это неважно, — сказал Герберт. — Мусульманин может иметь четырех жен.

— Христианин не может, — сказала Аспасия. — Так ведь?

— Да, — ответил Герберт.

Ну вот. Теперь все ясно. Исмаил женат. Она должна признать греховность своих желаний, раскаяться и избавиться от них.

Только это не так-то просто.

— Только одна жена? — спросила она.

— Насколько я знаю, одна, — сказал Герберт. — Он особенный человек. Он целомудренный. Он говорит, что не хочет продажной любви. Я сказал ему, что из него вышел бы образцовый христианин.

— Может, еще выйдет?

— Надеяться надо всегда. — Герберт покрутил бусину, слегка нахмурившись. — Ты же знаешь, что по христианскому закону он не женат.

— Ты советуешь мне дополнить мой духовный грех еще и плотским?

— Я не особенно хороший духовник, да? — спросил Герберт. — Это все мои крестьянские корни. Моя матушка устраивала все браки в нашей деревне. Она никогда не видела толку в христианском воздержании. Разве что для священников. У священников свои правила, говорила она мне, а у простых людей свои. Они должны плодиться и размножаться.

— Я не могу, — сказала Аспасия едва слышно.

Но он услышал. Он отложил свой абак, подошел и взял ее за руку. Она не собиралась плакать. Она рассердилась, но от этого слезы только потекли быстрее.

— Я не хочу этого! — закричала она.

Добрый исповедник вытер бы ее слезы, поставил бы ее на колени и уговаривал бы ее ласково, но твердо молиться о ниспослании правильного пути. Герберт позволил ей выплакаться. Потом сказал:

— Я думаю, что хочешь.

— Это же грех.

— Об этом судить Богу. Я всего лишь человек.

Она метнулась в сторону, размазывая слезы по щекам.

— Ты чудовище, а не исповедник!

— Да, — отвечал Герберт, — но я стараюсь научиться. Ты хочешь, чтобы я говорил то, что положено, или чтобы я был с тобой честен?

Тогда она задала ему свой вопрос в выражениях, которые однажды случайно подслушала в разговоре охранников. На германском это звучало не так непристойно, как если бы она сказала это по-гречески.

Герберт на минуту смолк, потом серьезно ответил:

— Да. Что ж! Это верно сказано.

Она хотела возмутиться, но не смогла сдержать смеха. Герберту всегда удавалось насмешить ее.

— Ты, конечно, честный человек, — сказала она, — но святым тебе не бывать.

— По крайней мере, — ответил Герберт, — у меня всегда будет хорошая компания.

12

Альпы высились, словно стена поперек всего мира. Они поднимались все выше и выше, упираясь в небеса. Вершины их были увенчаны снегами. Но перевалы были свободны не только от снега. Император предусмотрел это.

Аспасия знала обо всем, поскольку умела слушать. Множество вооруженных людей охраняло гигантского, медленно ползущего зверя — двор и империю, но еще целая армия ушла вперед на запад, выполнять задание, которое, по-видимому, император считал весьма важным.

— Сарацины, — сказал Герберт. — Они засели в горах, выходят целыми бандами и нападают на путников.

Исмаил шел вместе с ними, поскольку в холодном высокогорном воздухе постоянно наблюдал за самочувствием Феофано. Дорога стала такой крутой, что он уже не мог ехать верхом на лошади; но он не желал и унизиться до того, чтобы сесть на мула, хотя эти животные очень уверенно чувствуют себя на горных тропах. Он без особого удовольствия выслушал речь Герберта, но, похоже, и не рассердился.