Изящно и величественно она сошла с лошади. Аспасия была уже рядом, чтобы поправить ей платье, пригладить волосы и подарить ей улыбку. Феофано улыбнулась в ответ. В ней не было робости; ни тени страха теперь, когда дошло до дела. Горло Аспасии сжалось. Теперь она понимала, почему матери плачут на свадьбах. Это не горе: это гордость и радость, слишком сильные, чтобы вынести их спокойно.

Она взволнованно перевела дыхание и усилием воли удержала слезы. Высокий почтенный человек торжественно выступил вперед и подал руку Феофано: византийский посол представлял ее покойного отца и ее императора, отдавшего ее в супруги королю варваров. В гладких торжественных фразах он передал ее под покровительство папы. Папа, улыбаясь, принял невесту. Он подвел ее к жениху, снял с нее вуаль и благословил ее; он соединил руки супругов.

Вот так просто был заключен этот брак. Все дальнейшее — пышная месса, долгие молитвы, сладостные песнопения, торжественные благословения, слезы умиления — было зрелищем для народа, который надолго запомнил торжество. Феофано прошла все церемонии с тихой серьезностью, чистый голос ее не дрогнул, когда она давала обеты. Оттон казался более взволнованным, но постепенно ее спокойствие передалось ему. В конце голос его звучал совсем уверенно.

Когда все необходимые слова были произнесены, Оттон принял корону из папских рук. Он чуть сощурился, словно ослепленный сверканием драгоценных камней. Феофано стояла на коленях, склонив голову. Корона медленно опускалась на ее голову, и она так же медленно поднимала голову, пока золото короны не слилось с золотом ее волос. Императрица, провозгласил хор. Императрица Рима.

Папа опять соединил их руки и повелел скрепить союз супружеским поцелуем. Лицо Оттона стало пунцовым, но он мужественно приблизился и поцеловал ее очень серьезно. Зато молодые вельможи в этот момент потеряли всякую серьезность. Их радостные приветственные вопли почти заглушили пение хора, и их шумная толпа увлекла короля и новую королеву из собора на яркий солнечный свет, на просторы Рима и мира.

Аспасия увидела варварскую свадьбу во всей красе. Поначалу все пытались выглядеть достойно, но после нескольких тостов угомонить развеселившихся молодых людей было невозможно. Не нужно было в совершенстве знать германский, чтобы понять, какие шутки они отпускают и о чем поют. К тому же каждая новая шутка отражалась румянцем смущения на лице Оттона.

К счастью, у Феофано не было такого таланта к языкам, как у Аспасии. Кроме того, сидя рядом с императрицей Аделаидой, она не могла позволить себе отвлечься: императрица наблюдала за каждым ее движением. Ее поведение было безупречно, манеры безукоризненны; Аспасия об этом не беспокоилась, ведь она сама с раннего детства учила ее, как должна вести себя царица. Феофано тщательно следила, чтобы даже ненароком не коснуться Оттона. Он в свою очередь даже не осмеливался взглянуть на нее. Уши его пылали царственным пурпуром. Однако он еще смеялся некоторым шуткам и даже решился пару раз, пошутить сам.

Пир тянулся бесконечно. Вина лились рекой. «А здоровы пить эти германцы, — подумала Аспасия, — не хуже македонцев». Даже женщины не отставали. Она все время следила, чтобы кубок Феофано был полон, но чтобы воды в нем было больше, чем вина. Жаль, что она не может присмотреть и за Оттоном, но, наверное, его отец понимает всю ответственность момента и сделает это сам.

Она посмотрела в ту сторону и встретилась глазами с императором. Казалось, он не сразу узнал ее, но затем в глазах мелькнул смешливый огонек. Она едва заметно улыбнулась. Уголки его губ дрогнули в ответ. Он тоже видел комическую сторону беспокойства, неожиданно объединившего их. А еще говорят, что у него нет чувства юмора!

Но вот в его глазах исчезла усмешка. Ей даже стало на какой-то миг не по себе. На нее так давно не смотрели. В золотых соколиных глазах был интерес. Он смотрел на нее как на женщину, и женщину привлекательную.

Кто-то заговорил с ним, и он отвернулся. Она не знала, смотрел ли он на нее потом. Или сразу забыл. Она опять сосредоточилась на Феофано.

Новобрачных проводили в спальню весьма торжественно, но, пожалуй, слишком весело. Аспасия с удовольствием разогнала бы молодых шалопаев, которые с восхищением глазели на Феофано, едва прикрытую ночной рубашкой, и норовили сами уложить Оттона к ней в постель. Они бы толклись в спальне и дальше, но сам император приказал им выметаться тем же голосом, каким отдавал команды на поле боя.

Аспасия тоже медлила. Она все-таки беспокоилась, хотя здравый смысл говорил ей, что повода для беспокойства нет. Феофано умная девочка, а силы воли ей не занимать. Неужели она не справится со своим юным мужем и не заставит его почувствовать себя мужчиной? Такого не может быть. Но если она не испытает удовольствия, Аспасия будет огорчена.

Аспасия вышла из папского дворца. Наверное, так здесь бывало во времена папы Иоанна Октавиана: сплошное пьяное веселье. Дважды к ней лезли какие-то разгоряченные вином мужчины. Одного она урезонила словами, другому пришлось наподдать коленом в причинное место. Но он успел разорвать на ней платье. Утром она с этим разберется и потребует компенсации.

Хмурая, сердитая, но без всякого страха, она искала переулок, ведущий к монастырю. На полпути она задержалась. Теплый воздух разнежил ее. Светила полная луна, такая яркая, что хоть читай при ее свете, мириады звезд сияли над ней. Откуда-то доносилось пение. Слова не различались, но мелодия лилась сладостно, как пение соловья.

Она медленно провела рукой по груди. Ворот у платья был разорван, плечо обнажилось, и легкий ветерок ласкал его. Аспасия представила себе Оттона в полумраке спальни: худой, веснушчатый, но достаточно ладный и вполне мужчина.

Путь казался незнакомым, но луна вела ее. Она только раз сбилась с дороги, вернулась и нашла нужный поворот.

Бормотание фонтана в бассейне, и лунный свет, пляшущий в его струях. Языческий Пан играл на беззвучной свирели, и глаза его смеялись, как бы приветствуя ее. Она села у его козлиных ног и подняла лицо к звездам, прекрасно сознавая, что совершает сейчас чистое безумие. Это еще хорошо, если она подхватит обычную простуду, а то ведь бывают лихорадки, ночные демоны или, если Бог отвернется, даже вампиры.

Но ей было все равно. Она пожила достаточно и совсем неплохо. Был муж, которого она любила. Дитя, которое она вырастила, — пусть и не она его родила, — выдано замуж и короновано. И вот теперь она одна-одинешенька, в чужой стране, вдова, бездетная и бесплодная. Неважно, что произойдет с ней теперь.

Быть свободной… И проклятие, и спасение.

Она растянулась на траве, не заботясь, что роса намочит ее платье. Вытянув руки, она глубоко вдыхала запахи травы, росы и звездного света. Умом сознавая, что молодость покидает ее, она никак не хотела поверить в это телом.

Когда в лунном свете показалась чья-то тень, она не удивилась. Лишь перекрестилась на всякий случай. Тень, однако, превратилась в фигуру в блестящем плаще и белом тюрбане.

Тюрбан. Даже теперь она не шевельнулась. Не могла, хотя понимала, что с разорванным лифом и обнаженной грудью, даже если бы захотела, вряд ли выглядела бы более бесстыдно. А вдруг он не заметит ее здесь, в тени языческого Пана?

Он подошел вплотную.

— Есть более действенные способы покончить с собой, — проговорил он.

Луна и наваждение исчезли: луна скрылась за облаком, а ее безрассудство сменилось холодной ясностью. Аспасия села, придерживая рваное платье. Он склонился над ней. Его руки, сильные и теплые, поставили ее на ноги легко, как ребенка. Луна, осмелев, глядела на них из-под своего покрывала. Аспасия увидела, что его брови насупились, а глаза сверкнули.

— Почему ты всегда так мрачно на меня смотришь? — спросила она.

Он взял ее за подбородок, склонив к ней голову. Она качнулась, чуть не теряя сознания от счастья. Но на уме у него были совсем не поцелуи.