— Это хорошо, — сказала Аспасия, — а то в Константинополь очень далеко возвращаться.

Неожиданно для обеих, Феофано засмеялась. Это был еще детский доверчивый смех. Со временем он станет другим. У Аспасии комок подступил к горлу. Она заплакала без всякой причины, может быть, от усталости, а может быть, просто потому, что все ее чувства долго были словно связаны в тугой узел, а теперь этот узел вдруг стал ослабевать. Она обняла Феофано. После мгновенного замешательства та тоже заключила ее в объятия: не то смеясь, не то плача, но уже вполне уверенная в правильности своего выбора.

8

Феофано оказалась пленницей своего честолюбия. Раз она пожелала стать королевой, у нее, как у всякой королевы, уже не могло быть собственного времени; все ее время было отдано изучению ее будущего королевства и его обычаев и приготовлениям к свадьбе. По мнению Аспасии, удовольствие стать королевой стоило непомерно дорого: Феофано должна была с раннего утра и до позднего вечера находиться в обществе королевы Аделаиды и внимать ее наставлениям.

Аспасия, надежно защищенная своим малопонятным положением, тратила на придворную жизнь лишь столько времени, сколько ей хотелось. Она наслаждалась свободой. Иногда она чувствовала себя виноватой, но Феофано успокаивала ее и просила, чтобы она была рядом только утром и вечером, а остальное время проводила по собственному усмотрению. Чаще всего она просто читала, ожидая возвращения Феофано. Но в расцвете римской весны, когда мир был чисто вымыт дождями, когда солнце дарило землю золотистым теплом и даже болотные испарения, казалось, проникались жалостью к тем глупцам, которые их вдыхали, Аспасия поняла, что сидеть целый день в четырех стенах она просто не в силах. Закутавшись в свои простои плащ, она ходила, куда ей хотелось, и если бы кто-нибудь обратил на нее внимание, он принял бы ее за монахиню, каких было много.

В одну из первых своих прогулок она обнаружила место, о котором, похоже, никто не знал, и решила, что это будет ее уголок. Место это находилось в пределах Латерана; когда-то это был сад, и до сих пор там сохранились полустертые следы далекого прошлого. Там был фонтан, превратившийся в полузаросший бассейн, над которым склонялся обломок статуи, некогда изображавшей нимфу, а в зарослях ежевики таилось чистейшее язычество. Сначала она разглядела голову, изрядно пострадавшую от времени, с копной кудрей, курчавой бородой и рожками на лбу. Чтобы увидеть остальное, пришлось лезть в гущу ежевики. Но она не пожалела об этом: посмотреть было на что. В Греции это существо называли сатиром. Он был богато оснащен тем, чем положено сатиру, и выглядел полным бесстыдником.

Аспасия возблагодарила Провидение за то, что она была женщина ученая, к тому же вдова: она была способна по достоинству оценить искусство древнего язычника, создавшего изваяние лесного Пана. Не покраснев, она рассматривала неприличного бога, приветствовавшего ее в своем царстве. Казалось, он улыбался ей, играя на свирели и радуясь, что Аспасия отдыхает в его владениях. Сад находился недалеко от обители Феофано, и, когда дворец и город ей надоедали, Аспасия легко могла ускользнуть на часок с книгой и куском хлеба в салфетке и незаметно вернуться, прежде чем ее хватятся.

Сегодня отдохнуть в обществе Пана ей нужно было больше, чем когда-либо. Императрица Аделаида решила, что царевна из Византии должна до тонкостей изучить германский и папский протоколы, и не было никакой возможности объяснить ей, что дочь самодержца не нуждается в тщательном натаскивании, что пристало бы девице более низкого происхождения. Понадобилось все терпение Феофано и Аспасии в придачу. Израсходовав свои запасы кротости, Аспасия бежала, прихватив книгу. Только на часок, сказала она себе. Ненадолго. Потом она вернется и будет терпелива как святая.

День выдался на редкость неудачный. Сначала толпа вооруженных варваров преградила дорогу во внешний город, шумно и бестолково оповещая всех встречных и поперечных, что маркграф с неудобопроизносимым именем прибыл из какой-то местности с не менее неудобопроизносимым названием, чтобы почтить свадьбу его королевского высочества своим высоким присутствием. Потом процессия поющих монахов двинулась к базилике по случаю дня какого-то латинского святого, запрудив всю дорогу. Они совсем не обрадовались, когда в их ряды затесалась женщина, к тому же выглядевшая как монашка. Аспасия решила сделать крюк, чтобы обойти их, и совсем потерялась в переплетении похожих один на другой переулков.

Час, который она отвела на прогулку, уже давно прошел, когда она отыскала нужный проулок и вышла к своему зеленому убежищу. Она остановилась перевести дыхание и откинула покрывало, потому что солнце уже припекало. Досада ее угасла. Она была готова смеяться над своим приключением. Пригнув голову, она через арку из виноградных лоз вошла в сад.

Рим отличала странная особенность: люди жили в страшной тесноте, будто не смея ступить на пустые пространства разрушенного города, словно не решаясь коснуться руин великого прошлого, и теснились на небольших обжитых клочках земли. То же было и в крошечном государстве Латеран: хотя в сад часто доносились шум и голоса, никто не посещал его. Но сегодня из сада тоже доносились голоса, и они становились громче и яснее по мере того, как она приближалась. Разговаривали двое мужчин, негромко, но оживленно, как принято на диспутах. Папа Иоанн и император Оттон любили диспуты и часто устраивали их при дворе. Незадолго до приезда Аспасии в Риме прошел диспут, о котором говорили до сих пор: некий юный монах из Галлии или Испании несколькими ловкими доказательствами посрамил лучших мастеров ученых дискуссий Германии.

Голоса звучали уже совсем ясно. День сегодня был такой безумный, что Аспасия не удивилась, обнаружив, что ее приют уже занят. Двое мужчин: один сидел на бортике фонтана, а другой ходил взад и вперед, что-то увлеченно объясняя. Сидевший у фонтана был монахом, и замечательна в нем была только чистота одежды. Он был молод, хотя уже и не мальчик, с обыкновенным, ничем не примечательным лицом; слушая, он иногда согласно кивал или отрицательно покачивал головой, изредка вставляя слово. При этом руки его ловко действовали резаком, обрабатывая какой-то маленький и сложный предмет, который он переворачивал разными сторонами. Аспасия не могла разобрать, что это такое.

Но о его собеседнике никто бы не сказал, что он ничем не примечателен. Напротив, он сразу привлекал внимание. Он был, видимо, старше монаха. Но на вид его возраст определить было трудно: он так легко и стремительно двигался, что казался почти юношей. Однако юноша не мог быть обладателем такой прекрасной черной бороды и такого звучного красивого голоса. Он не был монахом, это уж точно, ведь он даже не был христианином. От загнутых носов туфель до белоснежного тюрбана, украшавшего его голову, это был чистокровный сын Пророка. Его латынь явно взросла на аравийской почве. На лице его красовался самый благородный нос, который когда-либо явила миру Аравия. Его длинные восточные развевающиеся одежды свистели, когда он резко поворачивался к собеседнику, будто ставил окончательную точку.

Монах отложил свою работу и захлопал в ладоши:

— Молодец, Исмаил! Это верно!

— Значит, ты уступаешь в этом положении? — спросил неверный.

— Я восхищен твоими доказательствами, — отвечал монах. — Что же касается до положения, то оно абсолютно неоспоримо.

— Но я же только что его оспорил, — нахмурился неверный.

— Ну, конечно, — сказал монах со смехом. Он протянул ему свою поделку. — Погляди, что ты скажешь об этом. Думаю, если сделать его побольше, с его помощью можно обучать астрономии. Видишь, я отмечу планеты так, вот так и так, потом поверну эту часть вот сюда, а здесь передвину вот это, и тогда распоследний тупица, даже герцогский сын, поймет, как движутся планеты.

Неверный нахмурился еще сильнее, но внезапно его морщины разгладились, и он рассмеялся. Это было великолепно — неожиданно и ослепительно, как солнце в полночь.