— Расступитесь, ему нечем дышать, — сказал Кривая Пуля.

— Не могли бы вы зайти с другой стороны, — обратилась Добрая Фея к Пуке, — чтобы я могла получше разглядеть этого человека, вившего себе гнезда, подобно птицам?

— Разумеется, — учтиво ответил Пука.

— Как его зовут? — спросила Добрая Фея.

Пука прочертил в воздухе резкую черту своим большим пальцем — знак того, что назойливость собеседника несколько утомила его.

— Суини, — ответил он. — Кровь, текущую из раны на теле человека, можно остановить только одним — мхом. Оберните его мхом, иначе он истечет кровью и умрет.

— Верно говорите, — отозвался Кривая Пуля. — Побольше мха.

Путники приложили влажные губки лишайника и куски зеленого мха к глубоким ранам на теле Суини, привязав их молодыми гибкими побегами, и почти сразу же мхи и лишайники покрылись красными пятнами, коркой запекшейся густой крови. Впавший в беспамятство Суини все еще продолжил бормотать бессвязные строки:

— Все в порядке, парень, — произнес Кейси, ласково похлопывая Суини по обложенному мхом боку, — ничего, выкарабкаешься. Мы еще погуляем, слово даю.

— Одна пуля, и конец всем мучениям, — сказал Коротышка. — Само Провидение призывает к этому акту милосердия.

— Как бы мне хотелось, — учтиво, но внушительно произнес Пука, — чтобы вы спрятали наконец свое смертоносное оружие и умерили свою кровожадность. Неужели вы не видите, что бедняге нездоровится?

— Что с ним такое? — поинтересовалась Добрая Фея.

— Грохнулся с самой верхотуры, — ласково сказал Кривая Пуля. — Так можно и шею себе сломать, верно, мистер Кейси?

— Шею не шею, но копчик — точно, — ответил Кейси.

— А может быть, он пьян? — предположила Добрая Фея. — Лично я не испытываю ни малейшей симпатии ко всяким там свихнувшимся пропойцам.

— Пропустить иной раз нечетный стаканчик — большой беды в том нет, — ответил Пука. — Пить в меру даже полезно. Но если хлещешь с утра до вечера, так сказать запоями, это, конечно, дело другое.

Калека пошевелился на своем жестком ложе и пробормотал:

— Нет, судя по всему, пьяницей его не назовешь, — сказала Добрая Фея.

— Пустяки, дружище, — бодрым голосом произнес Кривая Пуля, — стоит человеку слегка затемпературить, как у него может начаться бред, даже самый крепкий полезет на стену, если у него двусторонняя пневмония. Был у меня как-то дядька, так он на крик орал, после того как однажды попал под ливень и расчихался. Нет ли у кого градусника, или смерить ему пульс?

— Может быть, вам станет легче, если надеть темные очки? — вежливо поинтересовался Пука.

— Самое лучшее для него сейчас — ерш, — сказала Добрая Фея, — бутылку крепчайшего пива на полстакана джина.

— Ну-ка, помогите мне кто-нибудь его поднять, — сказал Кейси. — Придется нам прихватить его с собой, иначе, ей-Богу, со стыда помру, если мы оставим бедного ублюдка помирать тут, на сырой земле. Дайте-ка мне кто-нибудь руку.

— Взялись, — произнес Кривая Пуля.

И вот крепкая парочка, упиваясь своим несокрушимым здоровьем, играя бицепсами и трицепсами, подхватила с обеих сторон полубездыханного короля Суини, склонясь над ним сопящими красными лицами, и каблуки их глубоко ушли в устилавший землю дерн от осторожного усилия, с которым они водрузили безумца на его ослабевшие, подгибающиеся ноги.

— Перья не помните, — грубовато произнес Коротышка, — и так весь как ощипанный.

Безумец моргал и щурился от слепящих лучей небесного прожектора, бормотал под нос стихи и, запинаясь и пошатываясь, бродил по поляне, поддерживаемый своими поводырями.

— Сделали бы лучше ему изо мха кляп, — проворчала Добрая Фея. — Неужели мы будем торчать здесь до скончания века и слушать этот вздор? В этом кармане дурно пахнет, у меня даже голова разболелась. Что вы обычно в нем носите, сэр?

— Ничего особенного, — ответил Пука, — просто табак.

— Странный запах у вашего табака, — сказала Добрая Фея.

— Шиллинг и шесть пенсов серебром за унцию, — ответил Пука. — Махра, как принято выражаться.

— Как ни выражайся, — сказала Добрая Фея, — а вонища от него будьте-нате. Если я заболею, вам придется оплачивать врачебные услуги.

— Будьте осторожнее, — предупредил Пука.

— А теперь чуток поживей, ты же у нас парень крепкий, — подбадривал Кейси короля, — глядишь, к вечеру доберемся до какого-нибудь жилья, уложим тебя на койку, виски дадим хлебнуть, чтобы крепче спалось.

— Нальем кружку горячего пунша и дадим сливочного печенья, да еще с маслицем, — сказал Кривая Пуля, — ты только иди, иди, соберись, приятель, возьми себя в руки.

И, тараторя наперебой, путники окружили немощного короля кольцом, уговаривая, улещивая и упрашивая его; они потчевали Суини сладкими речами и витиеватыми напевными фразами, составленными из изысканных слов, и обещали ему метеглин, и тягучий, вязкий и черный, как смола, мед, и добычу, похищенную из ульев горных пчел, и толстые, с хрустящей корочкой ломти сытного пшеничного хлеба, смоченные в благоухающих мускусом винах и пропитанные бельгийским шерри, наливные плоды и роящихся мохнатых, пресыщенных медом пчел, полные закрома вызолоченного солнцем зерна из житниц Востока, которое просыпается золотым дождем, когда рука подносит его ко рту, и чернильно-черные плитки хорошо продымленного табака, трубки из вишневого комля и пенки, кальяны и наргиле, глиняные трубки и трубки из древесины пекана, трубки со стальными чубуками и эмалевыми чашками, уютно покоящиеся в футлярах из лоснистого синего плюша, большой ящик для трубок и подставку для них, хитроумно помещенные в один обтянутый черным прочным кожезаменителем чехол, натянутый на крепкий каркас из кедра, покрытый искусной, замысловатой резьбой, — всю эту красоту, упакованную в замечательный прозрачный целлофан, подарок, предназначенный согреть сердце любого завзятого курильщика. Не колеблясь, обещали они ему щетинистый бекон, основное пропитание сельских жителей, и сочные бараньи отбивные, напитанные молодой кровью, поспевающие к осени плоды ямса, под тяжестью которых гнутся ветви столетних деревьев, гирлянды румяных сосисок и два лукошка неописуемо свежих яиц, которые курица несла прямо в терпеливо подставленную руку. Они манили его рассказами о салатах, и о густых сладких кремах, и о разложенных на блюде в живописном беспорядке шершавых мясистых стеблях вареного ревеня, полезного для кишечника и несравненного слабительного, об оливках, желудях и пирогах с крольчатиной, о жареной на вертеле, пахнущей дымком дичи и о крепком до черноты чае в чашках из толстого, как губы мулата, дельфтского фаянса. Они живописали ему тот счастливый миг, когда он возляжет на пышные, лебяжьим пухом набитые перины, заботливо положенные на пружинистые переплетенные камыши и укрытые от нескромных взглядов балдахином из медвежьих шкур и сафьяна, поистине царское ложе, предназначенное для плотских утех, и полторы тысячи смуглокожих наложниц, постоянно ожидающих лишь мановения руки своего повелителя, которым он возвестит о том, что час желания пробил. О колесницах толковали они ему и о поджаристых пирогах, истекающих пурпурным соком, о высоких кувшинах, укрытых шапкой портерной пены, о стенаниях закованных в цепи пленников, коленопреклоненно взывающих к его милосердию, и о врагах, униженно пресмыкающихся во прахе и возводящих к нему в немой мольбе белки своих глаз. Они напомнили ему о том, как мечется пламя в камине в холодную ночь, как сладко спится в предрассветных сумерках, и о свинцово-тусклом взгляде рассеянных глаз — царственном забвении. Так разговаривая, брели они сквозь сумрак лесной чащобы, внезапно выныривая на залитые солнцем поляны.