Рассеянно поблагодарив их, он спустился в трюм, где помощники парусных дел мастера зашивали труп Тома Симонса в его койку.

– Ждем, когда принесут ядра, сэр, – объяснили они. В этот момент появился Дей, несший в сетке пушечные ядра.

– Решил оказать ему последнюю услугу, – сказал старший канонир, ловко укладывая груз в ногах у трупа. – Мы с ним вместе плавали на «Фебе». Он и тогда часто болел, – поспешно добавил он.

– Что правда, то правда. Том никогда не отличался крепким здоровьем, – подтвердил один из помощников парусных дел мастера, сломанным зубом перерезая нитку.

Известная деликатность этих слов имела целью утешить Стивена, потерявшего пациента. Несмотря на все его старания, больной, в течение четырех суток находившийся без сознания, так и не пришел в себя.

– Скажите мне, мистер Дей, – сказал доктор после того, как помощники парусного мастера ушли, – много ли он выпил? Я спрашивал об этом его друзей, но они отвечают уклончиво, то есть лгут.

– Конечно, лгут, лгут, сэр, поскольку пьянство запрещено уставом. Много ли он пил? Видите ли, Том дружил со всеми, так что пил вдоволь. То там, то здесь дадут ему глоток – другой. Выходило что-то около литра в день.

– Литр. Что ж, литр – это много. Но я все – таки удивляюсь тому, что такое количество вина могло убить человека. Если смешать три части вина с одной частью воды, то получается шесть унций напитка – смесь хмельная, но не смертельная.

– Господи, доктор, – ответил канонир, с жалостью посмотрев на Стивена. – Никакая это не смесь, а ром.

– Так он выпил литр рома? Чистого рома? – воскликнул Стивен.

– Вот именно, сэр. Каждый член экипажа получает пол – литра в день. Сюда-то и добавляют воду. Ах боже ты мой, – засмеялся он негромко и легонько похлопал бездыханного беднягу, – если бы матросы получали пол – литра грога, на три четверти разбавленного водой, то на судне разразился бы бунт. И поделом.

– Так на каждого приходится по пол – литра спиртного в день? – вскричал Стивен, побагровев от гнева. – Целая кружка? Скажу об этом капитану – пусть выливает эту отраву за борт.

– Итак, мы предаем сей прах глубинам морским, – произнес Джек Обри, закрывая молитвенник.

Товарищи Тома Симонса наклонили доску, послышалось шуршанье парусины, негромкий всплеск, и ввысь бесконечной чередой стали подниматься пузырьки воздуха.

– А теперь, мистер Диллон, – проговорил капитан, словно продолжая молитву, – полагаю, мы можем продолжать заниматься оружием и покраской.

Шлюп лежал в дрейфе, находясь далеко за пределами видимости Барселоны. Вскоре после того, как тело Тома Симонса опустилось на глубину четыреста саженей, «Софи» почти успела превратиться в белоснежный сноу с выкрашенным чернью фальшбортом и бестропом – куском перлиня, натянутым вертикально, изображавшим трисельную мачту. Установленное на полубаке точило медленно вращалось, оттачивая клинки и острия абордажных сабель и пик матросов, абордажных топоров и тесаков морских пехотинцев, мичманских кортиков и офицерских шпаг.

На борту «Софи» вовсю кипела работа, но обстановка на судне царила мрачная. Вполне естественно, что товарищи умершего, да и вся вахта были удручены (Том Симонс был общим любимцем – и вдруг такой страшный подарок ко дню рождения). Печальное настроение подействовало и на остальных моряков, поэтому на полубаке не было слышно ни песен, ни шуток. Но атмосфера в целом была спокойной, располагающей к раздумьям, ни злобы, ни угрюмости не ощущалось. Однако Стивен, лежавший на своей койке (он всю ночь бодрствовал, оставшись наедине с беднягой Симонсом), пытался определить, в чем дело. Что это – подавленность? Страх? Предчувствие важных событий? Он думал об этом, несмотря на раздражающий шум, производимый Деем и его командой, которая перебирала ядра, счищая с них ржавчину и кидая на лоток, по которому они скатывались в ящики для хранения. Сотни и сотни четырехфунтовых ядер с грохотом сталкивались между собой, и под этот шум доктор, сбившись со счета, уснул.

Он проснулся, услышав собственное имя.

– Увидеть доктора Мэтьюрина? Нет, конечно нельзя, – послышался из кают-компании голос штурмана. – Можете оставить ему записку, а за обедом я ему передамее – к тому времени он проснется.

– Я хотел спросить его, чем объясняется поведение лошади, не желающей повиноваться, – неуверенным голосом произнес юный Эллис.

– Кто это велел вам задать этот вопрос? Наверняка этот придурок Бабингтон. Стыдно быть таким лопухом, проведя пять недель в море.

Выходит, невеселая атмосфера не достигла мичманского кубрика, а может, успела измениться. Стивен размышлял о том, что молодежь живет совершенно обособленной жизнью и их счастье не зависит от обстоятельств. Он вспоминал собственное детство, когда он жил одним днем, – ни прошлое, ни будущее его не интересовали. В этот момент послышался свист боцманской дудки, звавшей на обед; в животе у него заурчало, и он перекинул ноги через ограждение койки. «Я стал дрессированным морским животным», – подумал доктор.

То были первые сытые дни их крейсерства; на столе все еще не переводился хлеб, и Диллон, пригнув голову, чтобы не удариться о бимс, отрезав себе порядочный кусок бараньего седла, произнес:

– Когда вы выйдете на палубу, то увидите чудесные перемены. Вы убедитесь, что из шлюпа мы превратились в сноу.

– С добавочной мачтой, – пояснил Маршалл, подняв три пальца.

– Неужели? – спросил Стивен, поспешно протягивая свою тарелку. – А зачем, скажите на милость? Для скорости, удобства, красоты?

– Чтобы одурачить противника.

Трапеза сопровождалась спорами о военном искусстве, сравнением достоинств магонского и чеширского сыров и рассуждениями о величине глубин Средиземного моря на небольшом расстоянии от берега. Стивен еще раз отметил характерную черту моряков (несомненно, традиция среды, в которой люди поневоле должны учиться терпимости), благодаря которой даже такой неотесанный тип, как казначей, способствовал продолжению беседы, сглаживая неприязненные отношения и снимая напряженность, – пусть зачастую с помощью сальностей, однако умело вел разговор, в результате чего обед протекал не только в непринужденной, но даже довольно приятной обстановке.

– Осторожнее, доктор, – произнес штурман, поддерживая Стивена у трапа. – Начинается бортовая качка.

Так оно и оказалось, и, хотя палуба «Софи» совсем незначительно возвышалась над кают-компанией, по существу находившейся ниже ватерлинии, качка наверху ощущалась сильно. Пошатываясь, Стивен ухватился за пиллерс и выжидающе оглянулся вокруг.

– Где ваши великие преобразования? – вскричал он. – Где эта третья мачта, которая должна развеселить неприятеля? Где забавные штучки, с помощью которых можно подшутить над сухопутным человеком, где ваше остроумие? Клянусь честью, господин фокусник, этот номер не пройдет даже в грошовом балагане. Неужели вы не понимаете, что все это никуда не годится?

– Что вы, сэр! – воскликнул Маршалл, шокированный яростью, горевшей во взгляде Стивена. – Клянусь честью, мистер Диллон, я призываю вас…

– Любезный мой соплаватель, – произнес Джеймс, подводя Стивена к бестропу-толстому тросу, натянутому параллельно грот-мачте дюймах в шести в сторону кормы, – позвольте вас заверить, что в глазах моряка это мачта, третья мачта. Очень скоро вы увидите, как к нему прикрепят косой грот в качестве триселя, а также прямую бизань, укрепленную на гике у нас над головой. Ни один моряк не примет нас за бриг.

– Что же, – отозвался Стивен, – должен вам поверить. Мистер Маршалл, прошу прощения за мои поспешные заключения.

– Вы могли бы высказывать и еще более поспешные заключения и все – таки не вывели бы меня из себя, – отвечал штурман, знавший о симпатии, которую испытывал к нему доктор, и высоко ее ценивший. – Похоже на то, что где-то на юге разыгралась нешуточная буря, – заметил он, кивнув в сторону моря.

Пологая зыбь шла от далекого африканского побережья, подъем и опускание линии горизонта обозначали длинные и одинаковые интервалы между валами. Стивен прекрасно представлял себе, как валы эти разбиваются о скалы каталонского побережья, накатывают на галечные отмели и отступают назад, действуя словно чудовищная терка.