Тем временем у полевых ворот отца останавливает Нигматжан-бабай. Забавный дед: сам в пядень, а борода в сажень. Хоть и далекая, но родня. Отец радуется: дескать, первым на пути хорошего человека повстречали, стало быть, и дорога удастся, и хлеб у нас уродится. Приветствует деда с почтительным добросердечием:
«Ассалямагаляйкум, дядя Нигматжаи!»
«Вагаляйкумассалям, братец Кылысбай. Сеять собрался?»
«Положусь на милость бога, дядя Нигматжан, начну».
Отец приподнимает круглую тряпичную шапочку и утирает потную голову.
«До полудня тебе придется погодить», — говорит дед Нигматжан и на кривых, хомутом, ножках своих семенит к полевым воротам.
Отец ничего не понимает.
«Почему ждать? Земля подсохла. Я вчера вечером прошелся, посмотрел. Быстренько отсеюсь, а после обеда отправлюсь пахать поле Афзал-бая».
«Мир так решил», — сказал дед. Было видно, что ему не хочется резким словом огорчать родича.
«Мир? — Отец аж в лице потемнел. — А что я худого сделал?»
«Общество в недородах тебя винит, братец Кылысбай. Как ты первым откроешь ворота и выедешь на поле — посевы или град побьет, или сушь сгубит».
Глаза отца совсем погасли. Остались чернеть лишь два уголька.
«Ежели и ты, дядя Нигматжан, такое говоришь, как же остальным не болтать? Бог не дает, а Кылысбай Неурожай виноват!»
«Поворачивай, поворачивай, братец, а на бога не греши. Что мир скажет, то закон. Минувшей весной ты тоже первым выехал на поле и засуху накликал. Говорю же, поворачивай оглобли, слышал?»
Глаза у отца вдруг огнем сверкнули:
«Не возводи напраслины, дядя Нигматжан, в прошлом году я вторым сеял».
Дядя Нигматжан глубже надвинул войлочную шляпу, на никлых полях которой были сделаны надрезы с обеих сторон наподобие метки на бараньем ухе, и схватил нашего мерина под уздцы.
«Коли не хочешь беды нажить, поворачивай назад, Кылысбай!»
«Нет, дядя Нигматжан, давай сойди с дороги. Попадешь под колеса, так на себя пеняй!»
«Кылысбай, назад!»
Отец подмигнул мне. Я смекнул, в чем дело, и тут же побежал открывать ворота. Замахнулся отец гибким прутиком, ожег мерина по хребтине, дернул вожжи: «Ну-у, животинка!..» Мерин рванулся вперед, дед отскочил в сторону — плюхнулся задом на сырую землю. Мы захихикали…
Ильгужа посмотрел на Леонида, улыбнулся:
— И, понимаешь, Колесников, хлеб уродился в том году, как никогда прежде.
— Да-а, жили, ничего не скажешь…
— И вот Гитлер снова хочет в кабалу нас загнать.
— Костьми ляжем, но не бывать тому!
— Пошли. Пора сменить Климовича и Скоропадова.
— Пошли.
Они забрали пулемет, запасные диски и вышли из подвала. Едва брезжил рассвет. Друг за другом гасли звезды. Ни звука кругом, лишь под ногами поскрипывает хрупкий ледок. За ночь подморозило.
— Глянь-ка, глянь, собака в печку лезет! — Ильгужа указал на высокую кирпичную трубу, сиротливо торчавшую возле моста. — Тепло там, что ли?
— Может, пораненная? Сходим посмотрим, у нас еще с полчаса в запасе есть.
Они беглым шагом пересекли улицу и направились к мосту.
Когда-то… Нет, не когда-то, а еще вчера здесь стояла большая изба и добротные, просторные сарай и клеть. Теперь ото всего остались только обуглившийся фундамент да вот эта огромная русская печь. Хозяин, видать, был старателен, трудолюбив. Столбы ворот в резных узорах, печь с карнизом и по бокам разрисована петушками. А может, кто из жителей тут схоронился? Нет. Лаз в погреб на замке. Заколочен тесинами крест-накрест.
— Стало быть… — сказал Леонид громко, — стало быть, хозяин на фронте, а семья его — в эвакуации.
— А вернутся они, кругом уголь да зола, — с горечью выговорил Ильгужа. — Уголь да зола… Глянь-ка, глянь! — закричал он, подняв с земли куклу. Она была без одной руки и валялась у входа в погреб.
— Захвати с собой, — сказал почему-то Леонид, а сам между тем нашарил в кармане кусочек сахара и заглянул в устье печки.
— Шарик! Шарик!..
Пес лежал, свернувшись клубком, в глубине. На зов Леонида он поднял голову, жалобно посмотрел на человека, потом перевел взгляд на кусочек сахара в протянутой руке и снова уткнулся мордой в передние лапы.
— Городские собаки, они охочи до сахара, а деревенские… — Ильгужа достал ломтик колбасы. — На-на-на…
Ласковый голос и запах мяса сделали свое: пес тихонечко приподнялся и очень осторожно двинулся вперед.
— Не бойся, Шарик, не бойся… Видишь, как заднюю ногу волочит?
— Вижу. — Леонид, взяв пса на руки, снял с шестка. — Не бойся, мы тебя не обидим. На, ешь. Вкусно?.. Почему же хозяева бросили тебя тут? Или дом сторожить оставили?
Это была русская охотничья лайка. Уши острые, торчком, белая грудка и белые же лапы.
— Индивидуальный пакет с тобой, Муртазин?
— Рану хочешь перевязать, что ли?
Они опустились на корточки.
— А ты, Колесников, хоть и не деревенский человек, но животных, оказывается, любишь.
Леонид пристально посмотрел в узкие глаза Ильгужи.
— Ты-то откуда знаешь, что я не деревенский человек?
— Да как откуда?.. — Ильгужа чуть замялся. — Я нашего брата, мужика, пусть он хоть в печку залезет, по одной задней части узнаю. По походке, по тому, как цигарку скручивает, деревенского за версту видать. А ты ин-тел-ли-гент.
— Я, братец, зоотехник.
— Зоотехник? — У Ильгужи глаза радостно заблестели. — Так знаешь что? Поедем к нам после войны! Знаешь, какая у нас благодать? Не то что здесь, песок да болота. Какие луга, какие пастбища!..
— Знаю. Несколько раз пришлось пересекать Урал на поезде. — Он выпрямился. — Готово! Ну-ка, Шарик, покажи, как теперь ты будешь ходить! Ну, ну!.. Идем с нами, на довольствие запишем, колбасой будешь кормиться.
Сделал пес шага два, остановился, заскулил.
— Ему еще больно ступать.
Ильгужа поманил было Шарика, чтобы взять его снова на руки. Тот, словно бы выражая благодарность, помахал хвостом с белым кончиком, повянькал, задрав короткую шею, но близко подходить не пожелал.
— Глянь-ка, Колесников, глянь… У него на глазах слезы. Похоже, он понял, что мы хотим увести его.
— Хорошая собака, — сказал Колесников, вспомнив своего Джульбарса. — Прощай, Шарик.
Колесников с Муртазиным побежали через улицу и отправились на позицию, где располагались пулеметчики. А Шарик сел на задние лапы и долго смотрел им вслед. О чем думал в эту минуту раненый песик, трудно сказать. Может, он ничего не думал. Не умеет думать. Может, это просто инстинкт не велит бросать родной дом. Может…
— Хороший ты человек, — заявил после долгого молчания Ильгужа, приостановившись, чтобы поправить обмотки.
— С чего ты вдруг?
— Если человек тварь живую любит, значит, хороший. Сам испытал.
— Вон и Гитлер животных любит. На всех фото, какие мы забрали у пленных, рядом с ним его любимый пес Бонди.
— Гитлера я и за человека не считаю, — сказал Ильгужа, смачно сплюнув. — Он волк. Голодный волк.
— Ильгужа!
— Чего, Леонид?
Остановились. Встретились взглядами.
— Друг друга не бросать.
— До самой смерти, знаком!
Мужское, крепкое рукопожатие.
12
Последний бой. Нет, не тот, что в Италии, последний бой на родной земле. Леониду даже думать не хочется о нем. «Забыть. Вырвать из памяти, как выдирают из тетради грязные листы, и бросить в воду!..»
Он налегает на борт отяжелевшим вдруг телом, смотрит на море…
Чьи только галеры, каравеллы, крейсеры и дредноуты не бороздили сапфировую гладь его! По нему плыли воины Александра Македонского, Ганнибала, Августа, Наполеона, плыли германские вандалы, чтобы в чужих странах творить свои мерзкие, злые дела. А сколько миллионов негров загубили в его пучине белокожие дикари — работорговцы из Португалии, Испании и Англии?.. А сколько кораблей союзников отправили на дно пираты Гитлера и Муссолини?..
О, самое прозрачное в мире Средиземное море! Если б собрать вместе всю кровь, какая пролилась здесь… Крепко зажмурил глаза Леонид — померещилось, что море стало багрово-красным.