Может быть, кое-кто и думал, что Генри поступил непорядочно, но, без сомнения, ее все считали дурой, если не хуже. Окружающие абсолютно не желали замечать тот факт, что Генри женится на ней только из-за денег, и, что обидно, даже не ради ее приданого. Энн страдала, вспоминая те несколько недель, прошедших после их свадьбы, когда патетически уверяла всех, что Генри ее любит и обязательно скоро приедет. Но дни проходили бесконечной чередой, и даже ей, вечной оптимистке Энн, пришлось признать, что ее красивый молодой муж не торопится вернуться. Недоумение, одиночество и обида, переживаемые в напрасной надежде, что он все-таки приедет, были ничем по сравнению с той болью, которую ей причинил визит юного и красивого адвоката Генри.

Хуже этого, наверное, была только реакция членов ее семьи. Они не были возмущены. Их пугало только то, что они живут в одном доме с разведенной дочерью. Родители Энн вели себя так, как будто изначально ожидали чего-то подобного. Складывалось впечатление, что предложение Генри перевернуло их представления о мире, а когда он потребовал развода — все встало на свои места. Они говорили, что Генри повел себя с ней как порядочный человек: он не только взял вину за развод на себя, признавшись в супружеской неверности, которой, как подозревала Энн, и не было, но даже назначил ей огромное содержание. Как Энн хотелось швырнуть эти деньги ему в лицо! Но к ее огромному разочарованию, ее родители в короткой и недвусмысленной беседе дали понять — они не хотят, чтобы дочь и дальше жила с ними.

— Подумай только, как все это будет выглядеть, — воскликнула мать, всплеснув руками. Отец молчал, сохраняя непроницаемое выражение лица даже тогда, когда мать сообщала Энн о том, что та будет к тому же лишена наследства: — Это же естественно, дорогая. Что подумают о нас люди, если мы позволим тебе и дальше жить в нашем доме? Энн, ты же не настолько эгоистична, чтобы оставаться здесь?

Миссис Рэндольф Фостер никогда бы не сделала ничего неприличного и неожиданного, даже ради спасения своей младшей дочери. Энн думала, что мать просто не осознает, какую боль они с отцом причиняют ей своими «единственно правильными сейчас» действиями, продиктованными страхом потерять статус семьи в обществе. Конечно же, Энн все понимала. Мать поцеловала ее в мокрую от слез щеку перед тем, как выйти из комнаты, оставив Энн одну с горькой улыбкой на лице.

С тех пор они так стыдились своей дочери, что и носа не показывали в Ньюпорте. Ее родители как никто другой, должны были понять, что Генри Оуэн использовал Энн самым низким способом. И то, что они так бессердечно ее отвергли, повергло Энн в глубочайшую депрессию. Целыми неделями она только и делала, что спала и бродила по своему прекрасному новому городскому дому. Одна, постоянно одна. Она говорила себе, что ей нужно привыкать к одиночеству, потому что она теперь всегда будет одинока. Энн коротала дни, не разговаривая ни с кем, кроме слуг. Она не смела выйти из дома, боясь, что любой встречный с первого же взгляда догадается о ее позоре. От нее отказались все — ее муж, друзья и семья. Ей хотелось умереть, но не хватало смелости наложить на себя руки.

Каждый раз, когда Энн вспоминала о той счастливой, беззаботной девочке, влюбившейся в красавца Генри Оуэна, ей хотелось забраться под одеяло и никогда уже не просыпаться. Она мучила себя воспоминаниями о том, как они смеялись, танцевали вместе, о его иронической улыбке и блестящих серых глазах. И в то время, когда она так безнадежно любила его, он думал только о своих деньгах… Какой же дурой она была!

Беатрис приехала навестить ее. И именно после визита подруги Энн начала чувствовать, что внутри у нее зарождается гнев. Много недель этот гнев был направлен внутрь, так как Энн полагала, что заслужила такую ужасную судьбу. Девушка далеко зашла в самообвинениях, убеждая себя в том, что такая глупая, толстая дурнушка не заслуживает ничего лучшего. Потом она переключила гнев на Генри. Беатрис — благослови, Господи, ее золотое сердце! — помогла Энн понять, что же, собственно, произошло.

Постепенно Энн вышла из депрессии. Она очень похудела за первые несколько месяцев, прошедшие после подписания тех ужасных документов о разводе. До краев наполненная презрением к себе, она не давала себе труда даже взглянуть в зеркало, пока Беатрис не вытащила ее из кровати и не поставила перед ним. То, что увидела Энн, привело ее в состояние шока. Толстощекая девушка, которой она когда-то была, исчезла, На ее месте стояла бледная, худенькая особа с прямыми растрепанными светлыми волосами и темными кругами под огромными, но безжизненными глазами. Она выглядела так, будто прежней Энн никогда не существовало. Она разрыдалась и плакала до тех пор, пока Беатрис, неожиданно для себя самой, не дала ей пощечину.

— О, Энн, прости меня! Мне так жаль. Я не хотела ударить тебя, — воскликнула Беатрис, ее прелестное лицо исказила гримаса горя и раскаяния. Энн укоризненно взглянула на подругу, потом еще немного поплакала и, наконец, взяла себя в руки.

Медленно, очень медленно Энн возвращалась к жизни. Беатрис со своей милой матушкой буквально втащили ее в мир снова. Они оставляли Энн в одиночестве только ночью, и к тому времени она уже так уставала, что ей было все равно. Каждый день ее силком поднимали с постели, заставляли надевать красивые платья и делать модные прически. Прошло не слишком много времени до того момента, когда она смогла улыбнуться. Полдня прошло без слез. Затем целый день. А затем, спустя восемнадцать месяцев после того, как она вышла замуж, Энн рассердилась. Это был настоящий припадок гнева, с вырыванием волос и скрежетом зубов. Гнев был таким же внезапным и мощным, как летний шторм. Она шипела и плевалась, она металась в ярости, выкрикивая все известные ей проклятья, она швыряла в стену все, что попадалось под руку, отчаянно мечтая о том, чтобы в этот момент перед ней появился Генри.

Беатрис и ее матушка аплодировали, наслаждаясь представлениями, которые она устраивала, как спектаклем в «Метрополитен-Опера». Ох, как же это здорово дать выход своему гневу! Именно в один из таких моментов Беатрис подала идею «плана». Она еще раз поставила Энн перед зеркалом и заставила ее посмотреть на свое отражение. Энн так и не пришла в себя полностью после того, как увидела, что из зеркала на нее смотрит красивая, но совершенно незнакомая ей девушка, Она никогда не умела следить за своим весом, всегда была полной и сейчас совершенно не походила на ту, какой была два года назад. Теперь Энн выглядела совершенно во вкусе Генри — совсем как те девушки, которым она всегда завидовала. Новый облик вселял в нее уверенность, что она сможет отомстить, и будет наслаждаться каждым мгновением своей мести.

И сейчас, после своего дебюта в Ньюпорте, Энн поклялась себе никогда не забывать дней, проведенных ей в одиночестве.

Беатрис нарушила молчание:

— Итак, — сказала она, — он поцеловал тебя.

Энн надеялась, что в полумраке кареты подруга не увидит, как порозовели ее щеки:

— Два раза.

— Два раза!

— Я подумала, что, на всякий случай, победу стоит закрепить…

— Энн Фостер, тебе понравилось целоваться с ним! — В голосе Беатрис звучал нескрываемый ужас.

— Нет, вовсе нет. Не говори глупостей. Я его презираю. — Энн сама слышала, что голос ее звучит неуверенно. — Ах, Беа! Не нужно волноваться, что я вновь поддамся его очарованию. — Но ей пришлось добавить: — Если бы только он не был так красив, моя задача была бы гораздо легче.

Беатрис всплеснула руками.

— Вот оно что! План под угрозой. Я никогда не думала, что ты так быстро сдашься. Правда, всегда есть опасность… — добавила она задумчиво. — Мне приходилось слышать, что ненависть и любовь — значительно более близкие чувства, чем нам бы хотелось думать.

— О Бога ради, Беа, я не люблю Генри.

— Я и не думаю так. По крайней мере, сейчас. Но еще несколько поцелуев и…

— Пожалуйста, поверь мне! Я могу быть такой же хладнокровной, как и любой другой человек. Я собираюсь уничтожить его и пойду на все, чтобы добиться своего. Если для этого мне понадобится терпеть его ухаживания, не изменю решения. Но даже думать не смей, что я позволю себе оказаться настолько глупой, чтобы влюбиться в него снова. Я бы никогда не простила себе этого.