И — через пятнадцать лет, уже на исходе отпущенного ему жизненного срока, в очерке, посвященном 150-летию Андерсена, Евгений Львович более пространно высказался о том, чем была для него сказка; и в судьбе великого датского сказочника он узнал и свою судьбу. «Кто только не отчитывал, не ставил его на место, не учил, как положено ему вести себя! — писал он. — А когда он стал печататься, принялась за работу мелкая газетная братия. Этим особенно нравилась чувствительность долговязого и нескладного выходца из Оденсе… Как ответил Андерсен своим гонителям? Как подобает великому художнику. Они делали, что могли, и он делал, что мог. В ответ на гонения и брань создал он удивительный, прозрачный, добрый сказочный мир… Его сказки ничем не походили на те, чисто условные, излишне волшебные, где и чудо — не чудо, потому что все может случиться. Его сказочный мир был неразрывно связан с действительной жизнью, с его временем, народом, страной. И в мире сказок жизнь развивалась по законам природы. Правда, природы сказочной… И в прозрачном сказочном мире Андерсена действие этого закона просматривается с предельной ясностью. Прелесть мира, созданного Андерсеном, — в его доступности. Здесь чувствуют себя как дома и дети и взрослые. И простые люди, люди доброй воли всех стран и народов».
И я уверен, что в этом ощущении Андерсена Шварц шел от себя. Он сам был таким же.
Поездка в Грузию
Летом 1935 года группа ленинградских писателей — или, как тогда называли, бригада — выехала в Грузию. В её состав входили Я. Л. Горев, руководитель бригады, В. М. Саянов, Е. Л. Шварц, Ю. П. Герман, А. П. Штейн и Л. И. Левин. «Мы пробудим в Грузии полтора месяца, — говорил Горев корреспонденту тифлисской газеты «Заря Востока». — Посетим за это время ряд колхозов, совхозов, крупнейшие хозяйственные и промышленные центры страны, где встретимся с людьми социалистического труда, ознакомимся с их бытом, работой. Все это даст нам богатый творческий материал для будущих произведений». О Шварце в этом интервью сказано, что он должен установить творческие связи с детскими писателями республики. Он тогда официально ещё считался детским писателем. Евгений Львович не наладил «творческие связи» с грузинскими детскими писателями. Он их даже не искал. Знакомства кое-какие были, но среди них не было тех, кого можно было бы отнести к детским.
Незадолго до этой поездки Екатерина Ивановна вновь почувствовала себя хуже. Но не поехать в Грузию, не побывать в новых местах, вновь повидаться с Кавказом Евгений Львович не мог. И тревога за жену не оставляла его во все время его отсутствия в Ленинграде. А чтобы создать у неё впечатление своего постоянного присутствия, он писал письма домой чуть ли не каждый день, а с дороги и по несколько раз в день бросал на станциях открытки. По ним можно подробнейшим образом проследить весь путь ленинградской бригады. Правда, чтобы не волновать жену, он весело описал переправу через разбушевавшийся Терек, а о встрече с попавшими в автокатастрофу Адрианом Пиотровским и его женой вообще не упоминал.
Уже на следующий день после отъезда, в Москве он отправляет открытку: «Дорогой мой Котик! Все благополучно, только ты у меня очень несчастный, худенький, отдыхай, моя маленькая. Все будет хорошо… Я тебя очень люблю. Не сердись. Женя». В других открытках он сообщал, что, подъезжая к Туле, увидел как «на наших глазах из самолета выпрыгнул парашютист. Сейчас благополучно, пока пишу, опускается. Жарко, но это скорее приятно. В пижамах прохладно. Парашютист опустился» (по тульскому почтовому штемпелю — 24.7.35); а после Харькова «всю ночь шел сильный дождь, была гроза. Теперь опять солнце»; а в Лозовой, пока он бегал в поисках почтового ящика, «из теплушки на путях вдруг высунулся хобот. Везли слона. Хочу написать об этом Наташе». «Умоляю, — разориться и послать телеграмму в Тифлис. Очень беспокоюсь. Очень тебя люблю» (из открытки, брошенной в Минеральных Водах 25.7.).
И вот они в Тифлисе. Вместо телеграммы он получил письмо из Ленинграда. И тут же ответил большим, подробным письмом, в котором рассказывает о всех подробностях пути: «Милый мой, родненький мой Котик! Сегодня, 31-го получил я, наконец, твое письмо. Почтамт тут далеко. Я ездил по два раза в день — все ждал телеграмму, а дождался письма… Пиши мне теперь так: Тифлис, улица Дзнеладзе (б. Саперная), д. 7. Эл. Андронникову, для меня.
Теперь опишу все по порядку… Всю дорогу нас сопровождали грозы. Когда мы ехали из Харькова и ехали извилистой дорогой по лесу, какой-то мальчишка разбил камнем окно в одном из вагонов. Смазчик остановил поезд автоматическим тормозом. Мальчишку не поймали. Поезд стал дергаться, дергаться — и ни с места. Он стоял на закруглении на подъеме, и паровоз не в силах был двинуться. Шел дождь. Рельсы скользкие. Так мы стояли, пока из Харькова не пришел другой паровоз. Он стал нас подталкивать сзади, и мы выехали.
Выезд в понедельник, и, как я писал тебе уже, сказался на станции Иловайской (или Харцизской) перед Ростовым (за четыре часа). У нас внезапно отцепили мягкий вагон. Нас распределили по жестким. Это было бы ничего, но над нашими пижамами так издевались! Затем — кто-то из пересаженных пассажиров, кажется ленинградский врач-гинеколог, сказал, входя в жесткий: «перевели нас в телячий вагон». Этим он довел каких-то бойких на язык девиц до полного исступления. Они во весь голос говорили о нас самые обидные вещи. Я смеялся.
В Ростове нам дали спальные места с постелями, и мы поехали дальше. От Минеральных Вод до Беслани мы ехали роскошно — в пустом мягком вагоне. В поезде был вагон-ресторан. Мы там обедали. В Беслани пересели в местный поезд и вечером 25-го были в Ордженикидзе. Здесь понедельник сказался вторично. Военно-Грузинская дорога оказалась размыта в самом надежном месте. Она не портилась здесь ни разу со дня основания. Речушка, впадающая в Терек, вышла из берегов, завалила камнями до крыши дома прибрежных жителей, сорвала мост, размыла шоссе. Терек изменил русло. Не смотря на это, мы выехали из Орджоникидзе. Доехали до замка Тамары. Там переправились в подвесной люльке на ту сторону, которую туристы видят мельком, пролетая мимо на автомобилях. Переправляться было весело. Терек грязный, как вода в корыте, прыгал внизу, но нам было хоть бы хны. Идти было ещё веселей. Воздух горный, чистый. И кругом горы. В одном месте идти пришлось над пропастью по тропинке вот такой:
С нами шла молоденькая женщина. Грузинка с грудным ребенком на руках. Шла необычайно легко. Еще с нами шли туристы, пожилая женщина в очках, тощий мужчина в макинтоше. Пожилая женщина кричала спутникам:
— Что же вы не пополняете гербарий? Я нашла много разновидностей гвоздики.
Чемоданы наши несли молодые пастухи-горцы. Несли так легко, что мы только удивлялись. Взяли пятнадцать рублей с чемодана.
Станция Казбек стоит на суровом прекрасном месте. В большом доме, где жили владельцы Дарьяльского ущелья князья Казбеки, устроен музей. Здесь мы встретили Антокольского с женой, Гольца и Тициана Табидзе. Он и устраивает этот музей. Предпоследний владелец дома был крупным грузинским писателем. Табидзе встретил нас необычайно приветливо. В столовой маленькой гостиницы с местными властями мы ужинали и говорили речи. Тициан сказал шесть речей — о каждом из нас отдельно.
Ночевали мы у одного из наших носильщиков. Звали его Коля. В большой комнате поставили для нас три кровати. Одну — постлали на столе. Всего, как видишь, четыре постели на шестерых. Я, к счастью, спал один на кровати.
Коля был нашим другом, проводником, поклонником, не хотел брать с нас деньги. Целый день мы пробыли на Казбеке. Ходили в горы, гуляли по шоссе. Но гору Казбек не видели. Она стояла в облаках все время. Раз открылась ночью — и снова спряталась. Кругом — голо. Скалы, горы со снегом. Видели Шат-гору, которая спорила с Казбеком.