Поэтому, чем дальше продвигался съезд, тем чаще Шварц начал пропускать его заседания, предпочитая бродить по Москве, вспоминая свою жизнь в ней в 1913-15 годах. Это было намного приятней.
И через два года после съезда, когда «Телефонная книжка» подошла к букве «С.», он написал о прошлом и настоящем Союза писателей (10.6.56):
«Союз писателей появился на свет в 34 году, и вначале представлялся дружественным после загадочного и все время раскладывающего пасьянс из писателей РАППа. То ты попадал в ряд попутчиков левых, то в ряд правых, — как разложится. Во всяком случае, так представлялось непосвященным. В каком ты нынче качестве, узнавалось, когда приходил ты получать паек. Вряд ли он месяца два держался одинаковым. Но вот РАПП был распущен. Тогда мы ещё не слишком понимали, что вошел он в качестве некой силы в ССП, а вовсе не погиб. И года через три стал наш Союз раппоподобен и страшен, как апокалиптический зверь. Все прошедшие годы прожиты под скалой «Пронеси господи». Обрушивалась она и давила и правых, и виноватых, и ничем ты помочь не мог ни себе, ни близким. Пострадавшие считались словно зачумленными. Сколько погибших друзей, сколько изуродованных душ, изуверских или идиотских мировоззрений, вывихнутых глаз, забитых грязью и кровью ушей. Собачья старость одних, неёстественная моложавость других: им кажется, что они вот-вот выберутся из-под скалы и начнут работать. Кое-кто уцелел и даже приносил плоды, вызывая недоумение одних, раздражение других, тупую ненависть третьих. Изменилось ли положение? Рад бы поверить, что так. Но тень так долго лежала на твоей жизни, столько общих собраний с человеческими жертвами пережито, что трудно верить в будущее. Во всяком случае, я вряд ли дотяну до новых и счастливых времен. Молодые — возможно…».
Возьму на себя смелость и скажу от имени «молодых», хотя годами уже пережил Шварца. Литература — в загоне. Писатели брошены на произвол судьбы. Каждый выживает, как может. Поэт в России уже давно не больше, чем поэт. Союз, правда, уже не «сдает» своих членов, ибо и сдавать уже некому, но и дать им, кроме особой поликлиники, ничего не может.
«Дон Кихот»
1954 год был весьма насыщен в жизни Евгения Львовича Шварца. В этот год он закончил пьесы «Медведь» и «Два клена», которых поставили два театра, сценарий «Марья искусница»; сделал большой доклад о детской литературе Ленинграда, побывал на Втором съезде писателей СССР.
А 8 сентября ему позвонил Г. М. Козинцев и сказал, что ему предлагают поставить «Дон Кихота». И Шварцу до жути «захотелось написать сценарий на эту тему. Хожу теперь и мечтаю». И на следующий день он записывает: «Продолжаю думать о «Дон Кихоте». Необходимо отступить от романа так, как отступило время. Ставить не «Дон Кихота», а легенду о Дон Кихоте». Сделать так, чтобы не отступая от романа, внешне не отступая, рассказать его заново».
Подозреваю, что звонок Козинцева именно Шварцу был намеком, чтобы он пришел к мысли о написании сценария. И звонок оправдался. Шварц загорелся этим замыслом. Через много лет, вспоминая Евгения Львовича, Козинцев написал в книге «Глубокий экран»:
«Еще со времен «Шинели» я невзлюбил слово «экранизация»; в нем слышалось что-то бездушное, ремесленное, относящееся не к живому делу, а к механическому препарированию. Искать у Сервантеса «материал для сценария», растаскивать роман на кадры являлось бы бесцельным занятиям. «Дон Кихот» хотелось продолжить на экране, а не обкарнать экраном. Чтобы сохранить то, что казалось мне наиболее важным в книге, — «заключение о жизни», — нужно было дать образам иные формы существования, кинематографическую плоть. Мне был необходим друг, товарищ по работе, человек, который мог бы чувствовать себя в причудливом сервантесовском мире как дома. Искать было недалеко, у меня не возникло и минуты сомнений: друг жил рядом, на той же улице, что и я».
В любви к роману Сервантеса писатель и режиссер были единомышленниками. Шварц, как и Козинцев, не любил «экранизаций» (инсценировок). Вернее — не умел их производить. Любой уже известный сюжет под пером Шварца становился оригинальным произведением. «Эпиграф», предпосланный им «Золушке»: «Золушка, старинная сказка, которая родилась много, много веков назад, и с тех пор живет да живет, и каждый рассказывает её на свой лад», мог бы стать эпиграфом ко всему его творчеству. И Григорий Михайлович прекрасно это понимал. Поэтому его попадание в выборе сценариста было стопроцентным.
(Замечу в скобках, что когда я писал диплом (1967) о Шварце в кино, «Дон Кихоту» была отведена отдельная глава, в которой я всеми силами пытался доказать, что сценарий — оригинальное (гениальное) произведение. Но редактор Ленфильма, ставший моим оппонентом, утверждал обратное. И за эту «ошибку» мне вручили синий диплом, а не красный).
Много раз я приставал к Григорию Михайловичу с вопросом: «Почему Вы, сами прекрасный сценарист, предложили «Дон Кихота» написать именно Шварцу?» И поначалу он отделывался различными оговорками. Например, «догадайтесь сами». А потом я наткнулся на такую фразу Козинцева: «Когда меня спрашивали (а спрашивали множество раз): «Почему вы решили поставить «Дон Кихота»?», я терялся. Куда естественнее, по-моему, было бы задать вопрос каждому режиссеру: «Неужели вам никогда не хотелось поставить Сервантеса»?».
Вероятно, от моего вопроса Григорий Михайлович тоже «терялся», — для него приглашение Шварца в качестве сценариста на «Дон Кихота», было так же естественно. Но я-то этого тогда разуметь не умел, и когда уже надоел ему одним и тем же вопросом, Григорий Михайлович отрезал: «Потому что Шварц — единственный писатель, который писал о добре без сентиментальности!».
И уже 18 сентября начальник сценарного отдела Ленфильма писал «начальнику сценарного отдела Главного Управления Кинематографии тов. Чекину И. В.»: «В соответствии с договоренностью с Главным Управлением Кинематографии 27 августа 1954 года, студия «Ленфильм» приступила к работе над экранизацией романа Сервантеса «Дон Кихот». Написание сценария поручено драматургу Е. Шварцу. Режиссер-постановщик — Г. М. Козинцев». А 20-го на этой телеграмме появилась резолюция И. Чекина: «По договоренности с нач. Главка т. Кузакова К. С. — разрешаю».
И Шварц с головой уходит в работу над сценарием. Достаточно лаконичные записи чуть ли не ежедневно появлялись на страницах его дневника:
13 сентября: «Начал писать «Дон Кихота», и стало страшно. Трудно схватить его дух. Сервантес был сыном врача — единственное утешение». Потому что Евгений Львович тоже был сыном врача.
15-го: «Сегодня утром пришло мне в голову вместо планов, которые никогда у меня не удаются, написать сразу сценарий. Мне куда легче думать, переписывая». То есть он не станет тратить время на заявку, а потом и на расширенное либретто.
17-го: «Продолжаю читать «Дон Кихота» и все глубже погружаюсь в его воздух… Мне становится ясен конец фильма. Дон Кихот, окруженный друзьями, ждет приближения смерти. И утомленные ожиданием, они засыпают. И Дон Кихот поднимается и выходит. Он слышит разговор Росинанта и Серого. Разговор о нем. Росинант перечисляет, сколько раз в жизни он смертельно уставал. Осёл говорит, что ему легче, потому что он не умеет считать. Он устал, как ему кажется, всего раз — и этот раз все продолжается. Ночью не отдых. Отдыхаешь за едой. А когда нет еды, начинаешь думать. А когда делаешь то, что не умеешь, то устаешь ещё больше. И оба с завистью начинают было говорить, что хозяин отдыхает. И вдруг ворон говорит: «Не отдыхает он. Умирает». И с тоской говорят они: «Да что такое усталость. В конюшне — тоска». Оба вспоминают утро. Солнце на дороге. Горы. И Дон Кихот соглашается с ними…».
18-го: «Прочел статью Державина об инсценировках «Дон Кихота», и сразу слегка побледнел тот мир, близость которого я чувствовал все последние дни. Я испугался. Никаких экранизаций не хотелось бы мне делать, никаких инсценировок. Я на это неспособен. Я сразу пугаюсь. Изобилие материала меня не вдохновляет — изобилие материала о романе, а не в нем самом. Я верю только в мое собственное ощущение духа того времени…».