Большую роль в жизни Жени играли книги. Читать Женя выучился рано. Некоторые сказки ступинских изданий он то ли сам читал, будучи четырех лет, то ли помнил наизусть. Еще в Ахтырях он уже знал буквы и их назначение, но учили ли его им, он не помнил. Потом в его жизнь вошли «толстые» книги. Долгое время его воображение было покорено «Принцем и нищим». Вначале книгу прочитала ему мама, потом он за неё принялся сам. Читал кусками. Потом — целиком, много раз. «Сатирическая сторона романа мною не была понята, — вспоминал Евгений Львович. — Дворцовый этикет очаровал меня. Одно кресло наше, обитое красным бархатом, казалось мне похожим на трон. Я сидел на нем, подогнув ногу, как Эдуард VI на картинке, и заставлял Владимира Алексеевича (Добрикова, их соседа. — Е. Б.) становиться передо мною на одно колено. Он, обходя мой приказ, садился перед троном на корточки и утверждал, что это все равно».
Книжные герои надолго становились его товарищами. Женя полюбил толстые книги, которые можно было долго читать, героев которых он узнавал ближе и сходился с ними. Его друзьями стали Жилин и Кобылин с черкесской девочкой, помогавшей им бежать из плена; Робинзон Крузо и Пятница, Гулливер.
Первым, самым толстым романом, прочитанным Женей, стали «Отверженные» Гюго. Но он доставил и большое огорчение.
— Книга сразу взяла меня за сердце. Читал я её в соловьевском саду, влево от главной аллеи, расстелив плед под вишнями; читал не отрываясь, доходя до одури, до тумана в голове. Больше всех восхищали меня Жан Вальжан и Гаврош. Когда я перелистывал последний том книги, мне показалось почему-то, что Гаврош действует и в самом конце романа. Поэтому я спокойно читал, как он под выстрелами снимал патронташи с убитых солдат, распевая песенку с рефреном «…по милости Вольтера» и «…по милости Руссо». К тому времени я знал эти имена. Откуда? Не помню, как не помню, откуда узнал некогда названия букв. Я восхищался храбрым мальчиком, восхищался песенкой, читал спокойно и весело, — и вдруг Гаврош упал мертвым. Я пережил это, как настоящее несчастье. «Дурак, дурак», — ругался я. К кому это относилось? Ко всем. Ко мне за то, что я ошибся, считая, что Гаврош доживет до конца книги. К солдату, который застрелил его. К Гюго, который был так безжалостен, что не спас мальчика. С тех пор я перечитывал книгу много раз, но всегда пропускал сцену убийства Гавроша.
И впоследствии он не любил книги, которые заканчивались гибелью героя. И самой прекрасной профессией ему казалась профессия писателя, придумывающего, сочиняющего, создающего новый мир. И тем не менее, однажды его ответ на обычный вопрос взрослых: «Кем ты хочешь стать?», потряс его самого своею неожиданностью. Обычно за него отвечала Мария Федоровна: «Инженером, инженером! Самое лучшее дело». Но в тот раз Женя достаточно энергично заявил, что не хочет становиться инженером. «А кем же ты хочешь стать?» — удивилась матушка.
— Я от застенчивости лег на ковер, повалялся у маминых ног и ответил полушепотом: «Романистом». В смятении своем я забыл, что существует более простое слово «писатель». Услышав мой ответ, мама нахмурилась и сказала, что для этого нужен талант. Строгий тон мамы меня огорошил, но не отразился никак на моем решении. Почему я пришел к мысли стать писателям, не сочинив ещё ни строчки, не написавши ни слова по причине ужасного почерка? Правда, чистые листы нелинованной писчей бумаги меня привлекали и радовали, как привлекают и теперь. Но в те дни я брал лист бумаги и проводил по нему волнистые линии. И все тут. Но решение мое было непоколебимо.
Да, понятно же — почему. Потому, что тогда книги стали для Жени наибольшей радостью в жизни. И почерк тут был ни при чем.
В той жизни Мария Федоровна для Жени была главным человеком.
— Дружба с мамой, несмотря на появление новых знакомых, продолжалась. (…) Я был вторым сыном. Первый умер шести месяцев, от детской холеры. Мать впервые поддалась на уговоры отца и вышла пройтись, подышать свежим воздухом, оставив Борю (так звали моего старшего брата) на руках няньки. Дело было летом. Нянька напоила мальчика квасом, и все было кончено. Мать всю жизнь не могла этого забыть. Меня она не оставляла ни на минуту. Вся моя жизнь была полна ею… Я рассказывал ей обо всех своих мыслях и чувствах… Первое, что я видел, просыпаясь, было мамино лицо, и не было большего счастья, если она соглашалась посидеть, пока я не усну. Я верил ей во всем. (…) Помню, с какой страстной заботливостью относилась она ко всему, что касалось меня, как чувствовала, думала вместе со мною, завоевав мое доверие полностью. Я знал, что мама всегда поймет меня, что я у неё на первом месте. (…) Угадывала мама мои мысли удивительно. Я ничего не скрывал от неё, но далеко не все умел высказать. И тут она приходила ко мне на помощь.
С отцом отношения Жени складывались совсем иначе.
— Он, как и вся их семья, был очень нервен, но вместе с тем прост, прост по-мужски, как сильный человек. Так же сильно и просто он сердился, а мы обижались, надолго запоминали его проступки перед семьей. Его любили больные, товарищи по работе, о вспыльчивости его рассказывали в городе целые легенды, рассказывали добродушно, смеясь. Любила его, конечно, в те времена и мама, но, неуступчивая, самолюбивая, замкнутая, — тем сильнее обижалась и не шла на размены и упрощения. А я испытывал в присутствии отца, которого понял и оценил через десятки лет, — только ужас и растерянность, особенно когда он был хоть сколько-нибудь раздражен. А в те времена, повторяю, это случалось слишком часто. К сожалению, у нас начинала образовываться семья, которая не помогала, а мешала жить. И теперь, когда я вспоминаю первые месяцы майкопской нашей жизни, то жалею и отца, и мать.
Но вот однажды Женя проснулся не в своей постели, а в папином кабинете. И услышал странный крик, который показался ему, тем не менее, знакомым. «Мама, мама! — позвал он. — У нас кричит цесарка». Но на его зов пришла не мама, а отец. «Он был бледен, но добр и весел. Посмеивался. Он сказал: «Одевайся скорей и идем. У тебя родился маленький брат».
— Так кончилось первое, самое раннее мое детство. Так началась новая, очень сложная жизнь». «Переходный возраст переживаешь не только в тринадцать-четырнадцать лет, но и раньше и позже, — запишет Евгений Львович в амбарной книге чуть позже. — Несомненно, что возраст между шестью и семью годами критический, причем у меня этот кризис совпал с рождением брата и отдалением мамы. Сильно развились чувства страха, одиночества, мистического страха, ревности, любви; вспыхнуло воображение, а разум отстал, несмотря на чтение запойное и беспорядочное.
Реальное училище
Теперь Шварцы поселились неподалеку от Соловьевых. Когда Женя подходил к их дому, холодная струйка ударилась о затылок и потекла за шиворот — вниз, по желобку позвоночника.
Безмятежно светило солнце. Одно лишь облачко стояло за городским садом, зацепившись за вершину горы, поросшей лесом, за Белой. Дождя не только не было, но и не предвиделось.
Весна в этот год была поздней. Тепло пришло в один день, и сады, заждавшиеся его, в одночасье вспыхнули белой пеной цветения. Нежнейшие запахи дурманили голову.
Женя посмотрел вверх. Из частокола забора, из выщербины между двумя досками, на него глядел смеющийся глаз. Опять Наташка безобразничает — поливает водой прохожих из отцовой груши-клизмы.
Встретившись с Жениным взглядом, Наташа тут же взлетела над забором и уселась на него верхом.
— Книжку принес? — спросила она, как ни в чем не бывало.
— Принес, — и Женя показал ей книгу.
— Заходи, а то Лёля по тебе соскучилась, — сказала Наташа, опуская руку с грушей за забор и набирая в неё очередную порцию воды из ведра, висевшего на гвозде, вбитом в столб. Ведра с улицы не было видно, но Женя давно знал об этом приспособлении.