Зверев творит — не имеет значения, что под рукой… — бумага, холст, картон, карандаши, кисти, перо… — он весь поглощён священнодействием. Сам процесс воспроизведения «чудного мгновения», неотъемлемой частью которого — он: взмах руки, движение карандаша, кисти — фейерверк красок, композиция — всё противоречит «канонам»! А результат?!!

Ничто и никто в этот момент не существует для него — только мгновение, автор которого есть мастер!

Толю просят нарисовать портрет… — «Бумага, холст, краски? Чем рисовать, есть?» — «Толечка. Вот бумага, цветные карандаши, акварель, темпера». — «А что ещё?» — «А что надо?» — «Веник есть?» — «Есть». — «Давай».

Мастер преобразился. Маргарита в нём, и ничто не существует, кроме того, что восхищает нас много лет спустя, после ухода того, кто был и остался Художником! Все цветные карандаши зажаты в руке… Несколько движений — все в недоумении… В ход идёт веник — вода в тазу, акварель на столе. Он не смотрит ни на краску, ни на бумагу… Всё внимание и суть!!!

Две, три, пять минут — пред взором присутствующих ТО, что никто не мог себе представить!

— Толя, изумительно, спасибо!!!

Мастер оставил нам великолепные произведения, восхитительные портреты своих современников. Он увековечил не только себя, но и своих близких, друзей — тот мир, неотъемлемой частью которого он является.

Малая Грузинская, 28… С 1976 года Зверев принимает участие во многих выставках, которые организуются в Горкоме графиков по нескольку каждый год.

Приходит на выставку. Сосредоточен — весь внимание! Лучше не подходить…

Стоит в коридоре при входе в залы. В руках у него бумага, карандаш…

— Старик. Портрет будет стоить три рубля! Ну ладно, давай хоть два!

— Что? Рупь!

— Ну, хорошо!

Счастливый посетитель, заплатив рупь, уносит рисунок домой.

Рисовал всегда и везде… Сотни? Тысячи работ! Каждый год выставки его произведений, монографии, передачи…

Отношение к нему было неоднозначное — любили, ненавидели — равнодушных не было. А как много друзей! Володя Немухин, Дима Плавинский, Саша Харитонов, Дима Краснопевцев, Боря Свешников, Алик Русанов, Георгий Костаки, Наташа Шмелькова. А Оксана Асеева!!! «Старуха, как нечем топить печку?!» — снимает с полки собрание Асеева и бросает в топку (на даче у Асеевой)!

Он ушёл Мастером, представителем великой культуры, неотъемлемой частью которой он является, оставив нам свидетельство того времени, того мира — его понимания и осознания всего, чему он был свидетелем.

Доколе мастера при жизни оных будут являться для нас «экзотикой»?! Но, когда мы лишены общения с ними, в полной мере осознаём тот пласт культуры, свидетелями которого мы были, но не осознавали. Прости нас, Господи, ибо не ведаем, что творим…

На месте упокоения Мастера водружён крест, созданный по эскизу его друга Дмитрия Плавинского. На кресте начертано: «ЦАРЬ СЛАВЫ».

Впервые я увидел Толю в 1969 году в мастерской Васьки Ситникова (как называл его Зверев — Васьки Ситникова) на Лубянке. Он был опухшим с похмелья, с совершенно перекосившимся лицом, бороду он тогда не носил. Вася представил его как художника-абстракциониста, который будет писать портрет его жены Лильки. Он как-то боком прошёл по коридору в другую комнату, видимо, спать. Надета на нём была кальсонная рубаха.

Тогда впервые я услышал, что у нас есть свои абстракционисты, я считал, что они есть только за границей. Картин его я тогда ещё не видел.

Позже я увидел его работы в разных домах. В 1972 году в доме Владислава Шумского я увидел цветные рисунки Зверева, их было немного, но они производили сильное впечатление своей виртуозностью. В обилии работы Зверева были на квартирных выставках в домах Аиды Сычёвой, Ники Щербаковой. Его работы напоминали мне картины Ван Гога, моего любимого художника в то время.

Помню встречи мои со Зверевым в начале 70-х в Михайловском — доме художника Романова-Михайлова, который Зверев называл «Гестапо» из-за зарешёченного окна в квартиру. Мы выпивали имбирную, как называл её Толя, «пломбирную». На полу в коридоре лежало огромное количество картонок с последними работами Зверева. И все желающие могли рыться в них. Зверев писал там, где жил.

С 1975 года я встречал Зверева в Горкоме графиков, где он постоянно рисовал кого-то, сидя в уголке. Часто это было платой за бутылку пива. Толя никому не хотел быть должен, он всегда спешил расплатиться хотя бы рисунком. У меня сохранился один такой рисунок — как я ни отмахивался от Зверева, взявшего какую-то мелочь на пиво, он сказал: «Старик, подожди!» — всё-таки успел набросать мой портрет на клочке бумаги.

Акварели 1975 года в павильоне «Пчеловодство» меня поразили — я никогда не видел, чтобы так работали акварелью — абстрактные акварели из коллекции Костаки, хорошего размера.

Как-то мой друг, коллекционер и, как теперь говорят, «арт-дилер» Миша Журавский пригласил меня на дачу, и там я снова встретил Зверева. Все стены второго этажа были увешаны его новыми картинами. Во все портреты был вкомпонован крест. Крест был на одеждах, фоне и т. д. Он периодически жил на этой даче и писал всех домочадцев подряд. Там был написан ещё один мой портрет тушью, мгновенный, виртуозный, на оборотной стороне какой-то репродукции, после слов: «Старик, я хочу тебя изувековечить».

Однажды в 83-м осенью я зашёл в Горком. Там сидел опухший Зверев, и кто-то из художников сказал мне: «Забери Толю к себе, ты сейчас один живёшь». Я жил тогда в Ясенево в двухкомнатной квартире. Мы поехали на метро, чему Толя весьма удивился: «Разве мы не можем поехать на такси?» На что я заметил: «Можем, но тогда не хватит на выпивку». Зная, что Толя иногда «чудит» в гостях, я сурово его предупредил: «Будешь плохо себя вести, выгоню на улицу». Толя пообещал быть паинькой и действительно не доставил мне никаких хлопот. Он только требовал, чтобы при нём кто-нибудь находился в качестве модели, поэтому, уходя, я вызванивал кого-нибудь к себе, обязательно с бутылкой.

Однажды я вернулся домой, и Толя угостил меня супом своего изготовления, «змеиным супчиком», по его словам — там было всё, что он нашёл в доме — макароны, морковь, картошка, крупа, жареный лук. Я с осторожностью стал пробовать — и мне понравилось.

Толя постоянно хотел работать, я отдал ему две коробки акварели, несколько холстов, картон, немецкую бумагу. Толя написал несколько блестящих работ. В один пейзаж он выдавил яйцо и набросал скорлупы, назвав картину «Обед в Булонском лесу». Очень хорош был портрет с крестом. К сожалению, почти все работы этого периода у меня украдены.

Толя прожил у меня чуть более недели, затем я отвёз его к старому другу — писателю Гене Снегирёву. Толя не мог долго находиться на одном месте. Ему всё время нужны были люди, и бесконечные их вереницы проходили через его жизнь.

Работы Зверева мелькали на выставках в Горкоме. Мне очень они нравились. На одной из выставок моя работа «Белая лошадь» висела рядом с «Лошадкой» Зверева. Стоял «сухой закон» Горбачёва. Мы раздобыли с ним бутылку шампанского. Толя шутил: «Торопись, старик, а то придёт Карлик Нос и нам ничего не останется».

Это была осень, последняя для Зверева.

Я любил его живопись, но его значение открылось мне после его смерти, как будто точка была поставлена.

Ранний Зверев — блистательный, но есть очень сильные работы и поздние. Он не любил никакой устроенности и как будто всё сам разрушал. Он не любил стабильности, был врагом всякого благополучия. Если появлялись деньги, он их раздавал или прогуливал, белые костюмы пачкал краской, новые, подаренные ему вещи исчезали, и он опять появлялся в рванье. Он не всем открывал свою глубину, он как бы юродствовал, оставаясь всегда свободным. Часто он бывал очень афористичным.

Сейчас осень, я иду вдоль Головинских прудов по золотым листьям клёнов, надо мной синее русское небо. Я вспоминаю блестящий экспромт Толи: