Легкий туман, смешавшийся с испарениями влажной земли, закрыл пашущих от молчаливой толпы. Через час туман рассеялся, на поле возникли фигуры лошадей, потом они снова исчезли, спустившись в лощинку, и вдруг поднялись из-за края все сто десять коней и сто десять пахарей разом.

Викентий узнал о том, что делается в Двориках, в соседнем селе, где он справлял требы. Весть о решении двориковской сходки облетела всю округу; народ окрестных сел тоже начал волноваться.

— Хорошо, все хорошо! — вслух говорил поп, вернувшись к себе и расхаживая по столовой.

Но все хорошо было только на словах. На душе было плохо. Совесть требовала предпринять какие-то шаги и спасти село от неминуемой расправы.

«Поехать в Улусово? Уговорить Никиту Модестыча? Приказать мужикам под страхом отлучения от причастия вернуть землю помещику? А вдруг я уговорю? Тогда весь мой план летит!.. Нет, мне ехать нельзя».

В столовую вошла Таня.

«Вот она и поедет», — решил Викентий.

— Слышал, что было в селе? — спросила Таня, наливая отцу чай.

— Да. А где ты была?

— Ходила на кладбище.

— Флегонт долго здесь будет?

— Скоро уедет.

— Куда?

— Разве он знает куда? Куда пошлет партия, папа.

— А если и тебя пошлет партия?

— Я под надзором, — уклонилась Таня от прямого ответа.

«Ага, — подумал Викентий, — вот как! Значит, у них так положено, что поднадзорные как бы остаются не у дел. Очень хорошо! Я постараюсь, чтобы тебя подольше подержали под надзором…»

Вслух он сказал:

— Таня, я бы на твоем месте поехал к Улусову.

— Зачем?

— Затем, чтобы уговорить его простить мужиков.

— Разве он меня послушает? Поезжай ты.

— Я ехать к нему не могу, да и бесполезно. Мы в среду очень крупно с ним поговорили. Совсем разругались… Он не примет меня. И если ехать, то сейчас же — иначе будет поздно.

Таня задумалась. Положение было скверное. Улусов действительно может сделать любую гадость. Посоветоваться с Флегонтом? Но Флегонта она увидит только ночью. Откладывать нельзя.

— Меня он тоже не захочет видеть, — нерешительно заметила Таня.

— А если воздействовать на Улусова через Сашеньку? — предложил Викентий.

— Это, пожалуй, идея. Хоть они и в ссоре, но вдруг Сашенька чем-нибудь поможет?

— Верно, верно, Танюша.

— Поеду! Скажи Листрату, пусть запрягает.

Таня не без колебания ехала к Сашеньке. После ссоры, случившейся между ними много лет назад в Тамбове, они не виделись. Сашенька не хотела первая подать руку примирения, хотя Таня нравилась ей. В мысленном списке ее знакомых Таня значилась в числе «интересных». Таня, не одобряя некоторых поступков Сашеньки, личной неприязни к ней не чувствовала.

— Слыхали, барышня, — заговорил Листрат, когда тарантас перевалил через Каменный буерак, — у Андрея очень плохи ребятишки.

— Как так?

— Захворали. Марфу видел, не узнать. Видно, здорово бог осерчал на мужиков. — Листрат хлестнул жеребчика. — Пошевеливайся, ты!..

Жеребчик повел ухом и прибавил ходу.

Таня нахмурилась.

— Учила я тебя, голубь, учила, а вижу — напрасно.

— Почему? — с обидой спросил Листрат.

— Да вот так! То, что мужикам нельзя жить, как они живут, ты понял?

— Вполне. Ох, трудно нам, Татьяна Викентьевна!

— Ты понял, что ни от бога, ни от царя они ничего не получат?

— Это тоже маленько уяснил. Действительно, видать, наш царь вовсе заблудился. Конечно, и он человек, где же ему до всего дойти.

— А он и не старается. Он сам помещик, охота ли ему со своей землей расставаться? Учить тебя надо, Листрат Григорьевич, да еще как учить. Слушай, уходил бы ты от отца, поехал бы в город…

— Барышня, я об этом как раз и хотел вам сказать… Просить и вас хотел… Мне об этом отцу Викентию совестно говорить. Лавочников Миколай обещает найти мне работу в Москве. Или в Царицын уйду. Оно поближе, и домой приехать всегда можно… На заводах, говорят, и заработки подходящие. А то ведь изба-то у матери вовсе разваливается.

— А где твой отец?

— А черт его знает! — со злостью ответил Листрат. — Бродяга шалопутный! Заявится, поживет дня три — и опять бродяжничать. Мы с маманей на него рукой махнули. Так что, барышня, скажите за меня словечко отцу Викентию. Боюсь: вдруг рассерчает.

— Хорошо, скажу. Пора тебе, Листрат, себя показать и людей поглядеть. И Аленку забыть, — улыбнулась Таня.

— Может, из-за Аленки я и не хочу в селе оставаться, барышня, — признался Листрат. — Эх, девка!.. — Он тяжело вздохнул.

— Ничего, найдешь невесту лучше Аленки, — утешила его Таня.

— Такой не найти. Эй ты, серый, шевелись!.. — Листрат пустил лошадь рысью. — Барышня, — помолчав, снова начал он. — Ежели все, что Флегонт говорил, сбудется, тогда, выходит, Улусову землей не владеть? — Листрат не сомневался, что Тане все известно о сходке в буераке.

— Если у Улусова и у всех помещиков отобрать отрезки, земли у них поубавится.

— Мужиков в одних портках оставили, барышня.

— Пусть сначала отдадут отрезки. Там видно будет.

— Ну и напугал его Зевластов! Долго будет помнить…

Таня ничего не ответила. Листрат тоже замолчал.

Тарантас катился мимо только что вспаханной улусовской земли. Остались позади Дворики, кладбище, скрылась колоколенка. Тарантас спустился в лощину — и все исчезло из глаз: село, и дальние кусты, и мельница в соседней деревне.

Листрат щелкнул кнутом, покосился на Таню, кашлянул и запел любимую песню Никиты Семеновича:

Ерофей Павлович, лакей Улусова, гололобый, медлительный и молчаливый старик: за день он десяти слов не скажет. Все, что у него скапливалось за это время на сердце, Ерофей Павлович выкладывал барину за вечерним чаем.

Был в Улусове стародавний обычай — приглашать Ерофея Павловича к вечернему чаю. Молодой барин не отменил этого обычая.

В течение получаса Улусов разговаривал с лакеем о разных высоких материях из области политики и искусства. Ерофей Павлович, выполняя обычай, говорил с барином вольно и непринужденно. Старого барина Ерофей Павлович любил и баловал; размолвки бывали у них редко. Молодого князя он ненавидел за грубость, за неприличное пристрастие к крепким напиткам и презрительное отношение к народу. За чаем он разговаривал с Улусовым резко, оспаривал даже очевидное, лишь бы досадить ему; без стеснения называл его рассуждения глупостью и осуждал его действия.

В последнее время, наслушавшись племянника, Ерофей Павлович позволял себе высказывать смелые мысли о верховной власти.

Улусов постепенно приходил в бешенство, начинал давиться словами, глаза выкатывались, губы дергались. Сашеньку душил смех, когда она наблюдала за этими поединками.

Время, отведенное для странного обычая, истекало. Улусов резко вставал и уходил. Слуга снова превращался в слугу — молчаливого, медлительного, готового завтра в тот же самый час повторить комедию, играемую много лет.

Люди, знавшие отношения барина и лакея, никак не могли сообразить, почему Улусов терпит Ерофея Павловича. Но в завещании Модеста Петровича насчет этого имелась особая статья: держать Ерофея в доме, «не чиня ему никаких притеснений до самой смерти», а если эту завещанную волю сын не исполнит, он будет проклят отцом, для чего Модест Петрович грозился встать из гроба.