— Нет, вы не ошибаетесь, но и не совсем правы. То, что предлагает Волосов, это своего рода дурман, Ольга Михайловна Во хмелю чего только человек не наделает! А очнется — он и избит, он и ограблен, и в голове у него туман… В деревнях, вы правы, эсеры скоро будут силой. Только ведь угар, это ненадолго. У них ни определенной цели, ни ясной программы. А наша линия… Мне ее объяснил один наш умнейший человек…
— Ленин? Простите за прямой вопрос.
— Да, он сказал, что семя классовой борьбы заложено в деревне самой жизнью. При добром уходе оно даст всходы.
— Это так. Но кто за семенем будет присматривать? А то ведь из него бог знает что может вырасти.
— Ого, вы какая теперь! — удивился Флегонт.
Ольга Михайловна порозовела.
— Какая?
— Ну, такая, — не тотчас нашел слово Флегонт. — С загадом наперед. Кому присматривать за семенами, говорите? Ленин как-то сказал, что сельский интеллигент — наша опора. Сейчас это уже не предположение, сейчас мы с надеждой смотрим на вас и зовем вас: помогите нам! И я, Ольга Михайловна, смотрю на вас с надеждой. Тряхните стариной, а? Я скоро отсюда уеду, уедет и Таня… Неужели вы откажетесь смотреть за семенами, почву для которых мы готовим сейчас?
— Не откажусь, — просто ответила Ольга Михайловна.
— Спасибо! — сердечно проговорил Флегонт.
— Я хотела вас спросить… Я слышала о каких-то крестьянских комитетах…
— Что-то вроде этого затевают господа помещики. Для отвода глаз, конечно. Позовут трех мироедов — вот и комитет Мы тоже за легальные мужицкие комитеты по земельным делам, но в другом, конечно, составе и при другой обстановке. Но ведь никто не запретит нам устраивать в селах нелегальные, подпольные комитеты, или, вернее, кружки. Да хотя бы и здесь. Скажем, вы, Листрат…
— Он хочет уходить на завод в Царицын.
— И расчудесно! Там он все поймет и вернется сюда с ясной головой. Но и, кроме него, люди найдутся. Например, Андрей Андреевич, Никита Семенович.
— Они уже со мной, — наконец призналась Ольга Михайловна. — Кто мог собрать их сюда, подумайте!
— Ну, молодчина вы! — вырвалось у Флегонта. — Значит, не вытерпела душа?
— Не вытерпела, — серьезно сказала Ольга Михайловна. — Да и как она могла вытерпеть, видя эту нищету, рабство! Но нас здесь такая маленькая группка, — нерешительно добавила она.
— Группка! Давно ли Владимир Ильич начинал свое дело с такой же махонькой группкой!.. А теперь общерусскую газету издаем. И сторонников своих не сотнями — тысячами считаем. Мы скоро настоящей партией будем, и не только по названию. У нас теперь целая армия, а за нами вся рабочая громада. Наше дело, Ольга Михайловна, не устраивать пожары, от которых только мужикам будет жарко. Наше дело, как сказал Ленин, держаться по всей линии, травить правительство, собирать, крепить силы, учиться делать революцию.
— Мне будут нужны ваши уроки…
— Я буду недалеко от этих мест. Оставлю вам свой адрес, кличку свою вам скажу, сочиним с вами пароль — на тот случай, ежели кто-нибудь придет от меня к вам или явится от вас ко мне. И вам кличка нужна. Скажем, назовем вас «Сеятелем», а?
Ольга Михайловна, не колеблясь, сказала «да».
Глава третья
Тем же утром Листрат встретил Чобу. Тот рассказал о своем намерении просить стариков построить ему «какую ни на есть избенку».
— Сам-то я, Листрат, от скотины отойти не могу да и оробею перед миром, — стану истуканом, слова не скажу, застыжусь. Ежели бы вот ты, Листрат, сказал Андрею Козлу, а он бы поклонился миру, — это вовсе другой разговор. А что касаемо меня, то я буду век за тебя бога молить…
— Ладно! Что уж с тобой делать…
— Ты не злобься на меня, Листратка. Ты себе и не такую девку найдешь. А эта что? Мала, немудрена — так себе, ничего особого, ей-богу.
— Ладно, черт с тобой, не злоблюсь я на тебя! — в сердцах ответил. Листрат и поспешил на сходку.
…Сходки устраивались на площади около волостного правлении. Для старосты и писаря выносили стол и стулья, и мужики рассаживались на казенном лесе, сваленном у общественного амбара.
Перед волостным правлением с весны и до морозов стояла огромная лужа — в ней иной раз застревали ямщицкие тройки и мужицкие подводы. Еще лет десять назад начали в селе поговаривать, что лужу надо бы засыпать Однако разные обстоятельства мешали привести в исполнение это благое намерение. То не было хвороста, то Дурачий конец отказывался участвовать в работе на том порядке, где жили «нахалы», а когда уламывали жителей Дурачьего конца, начинали переругиваться между собой «нахалы»: никому не хотелось работать на засыпке хотя бы лишний час. Луже между тем все расширялась и к описываемому времени представляла собой довольно глубокое болото.
Близ этой лужи и собиралась сельская сходка.
Листрат разыскал в толпе Андрея Андреевича, угостил табачком и передал просьбу Чобы.
— Да разве «нахалов» уломаешь? — отмахнулся Андрей Андреевич. — Я бы ему печку выложил, гроша бы не взял, больно он душевный парень. Да ведь откажутся «нахалы», будь они неладны! А нынче сходке и без того быть скандальной. Без скандалу я нынче отсюда не уйду. Впрочем, ладно, поклонюсь миру насчет избенки.
Мужики начали покрикивать: пора-де начинать.
Сторож Ареф вынес из правления колченогий стол и два стула Долго он устанавливал на земле стол, так и не установил как следует, понюхал табаку, критически осмотрел собравшихся, сплюнул, словно ставя точку на своем мнении о них, и ушел в правление.
Волосов сел на писарское место: сельский писарь поехал на воскресенье в гости и попросил заменить его.
Пришел ожидаемый народом староста Данила Наумович Он был одет в синюю суконную поддевку, на хромовых сапогах блестели новенькие глубокие калоши. Сняв картуз, он поклонился миру.
Мир загудел ответно.
Тут-то и появился Никита Семенович. Он только что опохмелился и был ни трезв, ни пьян, а на той качающейся точке, когда мог выкинуть нечто неожиданное.
Никита Семенович подошел к старосте.
— Данила Наумыч, — начал он заплетающимся языком. — Ваше благородие, вырядились-то вы! Прямо граф!
В толпе засмеялись.
— Ты, Микита, шел бы домой, — сипло проговорил разгневанный Данила Наумович, надувая багровые щеки. — Негоже этак-то, в этаком-то виде…
— Пожалуйста, пожалуйста, — нарочито смиренно сказал Никита Семенович, — обижай и дальше, пожалуйста! Кто я? Тля! Ты кто? Царский холуй. Давай ругай меня! Я нынче все стерплю, я нынче кроткий, я у обедни был и служил за псаломщика… А почему Луки Лукича не было у обедни, ты знаешь? Братцы! — Он обратился к сходке: — Где наш Лука Лукич, человек, то есть, белее самого белого снегу?
— Лука Лукич посажен земским в кутузку за буянство, тебе это в тот же день мною было сказано, — бросил из толпы Иван Павлович. — А ты все время без просыпу пил. Шел бы домой, пока и тебя не посадили.
— Братцы! Ребятушки!.. — возопил Никита Семенович. — Да кто же это видел, чтобы наш Лука Лукич, человек, можно сказать, чище голубого неба, чтоб он буйствовал, а?
— Оба вы хороши, — пробубнил лавочник.
— Это кто тут такое сказал, не рассмотрю?
— Лавочник! — крикнули из толпы.
— Лавочник? А почему я не вижу его? Я желаю взглянуть на него. Братцы, да где же он? Ай я ослеп? — спрашивал Никита Семенович и, расталкивая толпу, стал ходить между собравшихся, словно разыскивая лавочника.
Тот сидел на самом видном месте, на крыльце, среди нахаловских богатеев. Он порядком струхнул, предвидя дурное окончание этой шутки. Никита Семенович обошел все ряды, вышел к крыльцу, рассмеялся.
— Да вот он, братцы-ребятушки, Иван-то Павлович, благодетель наш… О господи! А я тут насчет тебя всякие глупости плел. Прости меня за грубые мои слова, сам видишь — выпил. Кто я? Обчественный человек. Кто ты? Живодер. Кто меня своим сивушным пойлом опоил? Ты, живоглот. Так и помалкивай, не то я твою бороду с корешками выдерну! — Никита Семенович схватил в кулак бороду лавочника, поднял его позеленевшее от страха лицо, помотал из стороны в сторону.