И все-таки Улусов одолел двориковских мужиков. Недоимки, долги, недороды подкосили их.

Покричав для порядка, мужики в конце концов согласились на барские условия и подписали с Модестом Петровичем договор: отрезки он отдает селу, мужики берут у него в вечную аренду (мир особенно нажимал на вечность аренды) две тысячи десятин за обработку остальной барской земли кругами. А это означало, что каждый хозяин обязан был обработать барину три десятины — пара, ярового, озимого: посеять, снять и засыпать хлеб в барские закрома.

Модест Петрович укатил в Карлсбад, оставив доверенность на ведение дел новому управляющему — Карлу Карловичу Фрешеру.

Фрешер принялся выколачивать из мужиков отработку с немецкой аккуратностью.

Забытое слово «барщина» снова появилось в обиходе двориковской голытьбы. Мужики оставляли под дождем свои скошенные хлеба, чтобы возить снопы с барских полей, оставляли не вспаханной свою землю, чтобы пахать улусовскую.

Фрешер рассуждал так: если мужик, отработав на барина, как уговорено, запустит свои поля и помрет от голода, на его место родится другой. Но прежде чем умереть, он должен обработать помещичью землю или уплатить неустойку. «Чем больше я соберу долгов, тем щедрее будет ко мне Улусов, тем чаще я буду получать наградные, тем скорее уеду в свой фатерланд и открою там большое пуговичное дело». Так рассуждал Фрешер, и мысли его не расходились с делами.

Он жестоко взыскивал долги и неустойки. Мужикам было тяжело. Фрешер отказывался входить в их положение. Он ненавидел их всех скопом, как все русское вообще. Подобно псу, он стоял на страже интересов Улусова, то есть своих интересов. Община должна выполнять договор с Улусовым. Если условий договора не выполнял хотя бы один из мужиков, за него отвечала вся сельская братия. Фрешер сознавал, что круговая порука — варварство, но он был уверен в том, что Россия, в отличие от милого сердцу фатерланда, есть варварская страна, с варварскими обычаями и не ему, Фрешеру, их ломать.

Долги висели над двориковскими мужиками, как громовая туча, готовая в любой момент смести их с лица земли. Но, и опутанные долгами, они никак не могли отказаться от аренды, — отказ от нее означал бы для них отказ от жизни.

Когда Фрешер видел, что петля грозит вот-вот оборвать жизнь «мужичья», он ослаблял петлю, чтобы потом снова затянуть ее потуже.

Крестьяне ненавидели Фрешера, жаловались на него Улусову; тот раза два-три выговаривал управляющему.

В мужицкой передаче речи барина к немцу представлялись в таком виде:

— Ты бы, сукин сын, пожалел русских мужиков! Что ж ты их и по делу и по пустякам в ничтожество низводишь, немец проклятущий? Ты соображай: мужик — он, ясно, раб. То от господа положено со времен Адамовых, и, уповаю, до скончания веков такожде будет. Только и раба до смерти душить нельзя. Ты его, подлеца, настращаешь, а он работать начнет из рук вон скверно. А чьи убытки? Мои или твои?

После барских нотаций Фрешер обычно собирался уходить со службы, народ в Двориках радовался, но каждый раз напрасно: немец оставался. Как барин и управляющий мирились, того никто не знал. Возможно, что и ссорились они для вида. Однако господин казался мужикам добрее окаянного немца. Сильно горевали в Двориках, когда из Карлсбада пришла весть о смерти Модеста Петровича.

Глава вторая

И вот в имение прибыл новый владелец, князь Никита Модестович, человек вдовый, весьма решительный, имеющий надежды на большое наследство от старой тетки, проживавшей в Тамбове.

До сорока лет молодой Улусов служил в Питере, в лейб-уланском ее величества полку. Происходя из захудалого, дворянского рода, Никита Модестович не пользовался расположением гвардейского начальства. Талантами военными он не блистал, по службе продвигался медленно. Тотчас после смерти отца Улусов вышел в отставку, принятую с оскорбительной поспешностью.

Имение Никита Модестович нашел почти разоренным. Земля тощала и родила плохо. Доходные сады были заброшены, рощи, кроме одной березовой, вырублены. Тетка не подавала надежд на скорую кончину…

Никита Модестович понял, что ему надо выкручиваться. Зная, что «казенного козла хоть за хвост подержать — можно шубу сыскать», он стал добывать службу.

Улусов обратился к тетке, тетка написала губернскому предводителю дворянства письмо. «Племянник мой хоть и не получил от родителя достаточного воспитания, но царскому трону предан всей душой и желает поревновать на благо отечества. А посему испрашиваю благосклонную поддержку моей просьбе — определить Никиту к службе, достойной его дворянской чести…»

Кандидатура Никиты Модестовича была представлена министру внутренних дел на предмет назначения земским начальником. Эта только что учрежденная должность имела своей целью, как возвещалось в правительственном сообщении, создание «близкой к народу власти, которая соединяла бы в себе попечительство над сельскими обывателями с обязанностями по охранению благочиния».

В пределах предназначенной ему территории земский начальник был главным распорядителем и охранителем, следователем, судьей и исполняющим приговоры, полицейским воспитателем и насадителем «истинной нравственности».

Должность эта вполне удовлетворяла ущемленное властолюбие Улусова. Он с радостью принял назначение и начал действовать, всецело полагаясь только на свою дворянскую совесть, во всех случаях находя полное оправдание своим поступкам.

Однажды Никита Модестович предстал перед двориковскими обывателями.

Под уланской форменной фуражкой они увидели ненатурально белое, словно напудренное, лицо, пронзительные глаза и узкие губы. Одет Улусов был в легкую щеголеватую поддевку. Раскоряченные тонкие ноги поддерживали это довольно нескладное творение природы.

Он не возвышал голоса, не употреблял ругательств, иногда позволял себе запросто пошутить с мужиками.

На первых порах он даже понравился им положительностью и беспристрастием в решении мирских дел. Они просто не знали, что Никита Модестович до поры до времени глубоко скрывал родовое презрение к «хамью».

Дело в том, что он смотрел на всех мужиков вообще, как на своего рода младенцев, упрямых и своенравных.

Младенцы, как известно, нуждаются в няньках, притом в строгих няньках, иначе они избалуются и из них получится бог знает что. Розга и кнут хоть и жестокое средство для поддержания в младенце чувства уважения к старшим, но пока наиболее действенное. «Иного, — говорил Улусов, — еще не изобрели, да и изобретать не надо».

Будучи охранителем царского трона и спокойствия своих братьев-дворян, Улусов работал, что называется, не покладая рук, и в подначальных ему общинах царил порядок, нарушаемый лишь изредка.

Губернские и уездные власти земскому начальнику верили беспрекословно. Если мужик смел говорить, что земский бесчинствует, верить ему не полагалось уже по одному тому, что мужик не мог понимать тайных движений дворянской души, поставленной на охрану трона, веры и отечества.

Никите Модестовичу такие порядки нравились, и он с исключительным усердием опекал своих подчиненных.

Промыслив службу и укрепившись в ней, Никита Модестович стал приводить в порядок свое хозяйство.

В течение года он присматривался к деятельности Фрешера и остался недоволен. Ему не нравились натуральные платежи за аренду, отработки, громоздкий учет. Да и не хотел он иметь врагом имения целую общину. Нет, лучше уж разделаться с этой возней!

— Все это патриархальщина, милейший Карл Карлович, — сказал однажды Улусов управляющему, несколько презрительно посматривая на его тупое рыло. — Все это невыгодно и ужасно устарело. Нужны деньги.

— Денег у них нет, — отвечал Фрешер.

— Но есть же какой-нибудь богатей, который мог бы арендовать эти несчастные две тысячи десятин, из-за которых мы то и дело ссоримся с мужиками?