— Чтобы сию же минуту стать на работу, не то казаков вызову! Марш в цеха!
Из толпы вышел Воронин, спихнул начальника со скамейки.
— Пока администрация не примет требований рабочих, никто в цех не войдет!
Мастеровые зашумели еще громче.
— Ты уволен, Воронин, — процедил Петрашевский.
— Слушаюсь, — отозвался побледневший Воронин. — Но этим делу не поможете, не так ли, братцы?
Увольнение справедливого человека взбесило рабочих. Даже те, кто минуту назад требовал прекращения забастовки, сейчас дружно кричали вместе со всеми:
— Не станем на работу! Долой Кожухова! Долой начальство!
— Я сказал: Воронин уволен, — повысил голос Петрашевский. — А за сим имею честь кланяться. Пеняйте на себя!
К вечеру стало известно, что уволен не только Воронин, но и Полтавский и все, кто ходил к начальству с требованиями.
Листрат призадумался. «Вон оно как оборачивается! Стало быть, и тут за каждое слово правды — по шапке? Ну нет, шалишь!..»
С той поры Листрат начал размышлять о том, мимо чего раньше проходил с ухмылкой. О девках он забыл, дневал и ночевал у Воронина, просил его объяснить то одно, то другое темное место в книжках. Свежий ум быстро впитывал все новое. Правда, во многом Листрат разбирался туго, знания его были поверхностными.
Рабочие держались довольно дружно. Однако дней через пять появились скандалисты, представители темной и невежественной части рабочих, для которых превыше всего был личный интерес. Они потребовали пустить их на работу. Караульные у ворот гнали их прочь. Дело дошло до драки.
Начальство, казалось, вымерло: Петрашевский боялся сообщить высшим властям о забастовке. Кожухов уверял его и ротмистра Люде, что забастовка вот-вот выдохнется без шума и скандала.
Между тем социал-демократы как умели поддерживали в бастующих боевой дух.
Снова начались тайные сборища у Воронина, на которые Листрата не приглашали. Впрочем, он уже догадывался, в чем дело, и, лежа в постели, прислушивался к бренчанию посуды, к пению Воронина и посмеивался.
Ближе к полуночи он выходил во двор, якобы до ветра. Скрипнет дверью, а Воронин тут как тут! Спросит, кто это шатается в такую поздноту. Узнает Листрата: «А, ты!.. Чего не спишь?» — и покачивается и заговаривается, притворяясь выпившим, а у самого изо рта не токмо что водкой — коркой хлеба не пахнет. «Вы, Евгений Иванович, идите до дому, — скажет Листрат. — Я покараулю… Идите, выпейте с горя!» — ухмыльнется, блеснут в темноте его озорные глаза. Воронин потопчется на месте и марш в дом, и опять за свое — бренчать посудой, петь под мандолину, пока два гимназиста, страховой агент и старый статистик трудятся в погребе над листовками, призывающими рабочих стоять до победного конца. Листовки разносили по домам. Народ держался.
Листрат точно заново родился. Он полюбил рассказы старых рабочих, которые бастовали то в Царицыне, то в Питере, и отовсюду их прогоняли за непочтительность к властям и склонность к бунту.
Кто-то сказал, будто в Грибановских лесах прячутся люди, называющие себя то ли «степными», то ли «лесными братьями», все они против царя, ходят к окрестным мужикам, рассказывают правду о начальстве и грозят всех изничтожить — от царя до стражника.
Листрат спросил о «братьях» Воронина. Тот досадливо поморщился и объяснил, что эти «братья» из партии социалистов-революционеров, но хоть и называют себя социалистами и революционерами, но и того и другого в них кот наплакал.
— Мутят головы народу, — со злостью говорил Воронин, — убьем, мол, царя, министров и губернаторов — и дело в шляпе. Ерунда! — с сердцем заключил он. — Наша партия, Листрат, отметь это в своих мозгах, поднимает на царя, на заводчиков и помещиков весь народ. А «братья» хотят сделать револьверами и бомбами то, что всему народу не тотчас повернуть.
Листрату пришли на память слова Волосова. Вместе с лавочниковым Николаем они орали насчет убийства царя и губернаторов. Флегонт спорил с ним и доказывал то же, что и Воронин.
«Люди разные, — размышлял Листрат, — а говорят в одно, ровно заучили по книжке».
Однако Листрату не удалось закрепиться на том пути, по которому смело шагал Флегонт. Это случилось с ним гораздо позже.
Пронесся слух о забастовке по всей дороге. Забастовали железнодорожники Тамбова, Козлова и в Грязях, бастовали строители новой ветки, которая проходила невдалеке от Двориков. Снова пошли в ход прокламации. Воронин доверил разноску их Листрату. Не было бойчее и смышленее его среди прочих привлеченных к этому делу: он умел сунуть прокламацию туда, куда иные боялись показать нос.
— Держаться! — снова раздался боевой призыв социал-демократов. — Начальство подсчитывает убытки. Начальство в страхе!
Фон дер Лауниц ринулся в Борисоглебск, чтобы унять «бунтующую чернь», привез начальника тамбовской охранки и батальон солдат.
Войска оцепили депо, но рабочие и не думали появляться у ворот. Они сходились теперь в окрестных лесах или в Тиллеорманской роще, где древние дубы, никогда не слышавшие крамольных речей, важно переговаривались меж собой и одобрительно покачивали вершинами.
Фон дер Лауниц сообщил в Питер: рабочие бастуют, но не буйствуют. Учинить хотя бы небольшое кровопускание невозможно — решительно никаких причин к тому нет; забастовщиками руководят социал-демократы.
Министр внутренних дел фон Плеве прислал рабочим телеграмму, в которой сообщал, что требования, выставленные ими, приняты быть не могут. «Становитесь на работу, и господин губернатор, попечению которого вы вверены, сделает для вас и то и это…»
Рабочие не вняли увещеваниям министра.
Между тем в прокламациях писалось, что железная дорога каждый день несет миллионные убытки и не пройдет недели, как все обернется по-другому.
Листрат не пропускал ни одной сходки: обычно Воронин назначал его дозорным. Как ни искала стачечников и их собрания свора шпиков, сколько ни бродила она по лесам и оврагам, ни одного накрыть не смогла. Дело у забастовщиков было поставлено солидно.
Устав от бесполезных поисков, охранка доложила губернатору, что надо пойти на мировую.
Фон дер Лауниц посоветовал Петрашевскому прогнать, хотя бы на время, Кожухова и Белова, прибавить по гривеннику рабочим и пообещал зачинщиков тут же изъять.
Петрашевский снесся со своими властями. Власти, подсчитав убытки, — а они росли каждый день, — прикинув неустойки, которые надо было платить клиентам, телеграфно обозвали Петрашевского болваном: Кожухова, мол, давно надо было перевести в другое, более тихое место, где бы он мог матерщинничать и «шалить руками», не стесняемый никем.
Петрашевский вызвал делегатов и объявил, что начальство, денно и нощно думающее о честных работниках, удовлетворило их требования.
Социал-демократы выпустили еще одну листовку, в которой объявляли, что победа одержана, и призвали рабочих кончить забастовку.
Все случилось как нельзя вовремя: мастеровые выбились из сил, сотни семейств голодали.
Пикеты были сняты. Ворота депо открылись.
Ночью охранка арестовала Воронина, Полтавского и еще восемнадцать человек, в том числе горластого, примелькавшегося шпикам Листрата.
По дороге в тюрьму, не дойдя сажени три до знакомого дома с проходным двором, Листрат, изловчившись, боднул конвойного под вздох, другому дал по уху, нырнул в ворота, выбежал на соседнюю улицу, петляя, мчался из улицы в улицу, из тупика в тупик. Задыхаясь, он добрался до леса.
Только его и видели!
Глава седьмая
Листрат шел без отдыха всю ночь и к рассвету отмахал верст двадцать пять. День он проспал в зарослях дубняка на берегу Вороны, а когда стемнело, опять зашагал куда глаза глядят.
Местности Листрат не знал и брел наугад, избегая сел и деревень. На рассвете второй ночи блужданий, усталый, голодный и злой, он попал в густой сосновый бор. Идти по нему Листрату было боязно. С детства и до приезда в Борисоглебск он не видел леса, ориентироваться в нем не умел и плелся наугад в жуткой тишине, где все его пугало.