«Вот гадость-то, — подумал я, — young generation, hope of Russia[24]…»

— А две можно? — спросила надежда России, запуская руку в пачку, и, не дожидаясь ответа, вытащила оттуда две сигареты. Первая сразу отправилась в рот, вторая — в карман куртки. — И, ещё это, прикурить…

Я протянул ему зажигалку. Парень прикурил, (при этом выяснилось, что за спиной он прятал всего лишь початую бутылку пива) затянулся, противно надул щёки и выпустил тонкой струйкой дым. Вернул зажигалку и медленно отдалился от меня метра на два.

Только тогда я заметил, что он стоит на роликах. «Вот почему ему удалось так внезапно появиться рядом со мной», — подумал я.

— Ты это, кого-то потерял? — вдруг спросил он.

— Не понял? — насторожился я.

Парень опять подкатился.

— Я смотрю, стоишь тут, шакалишь… подумал, может, потерял кого?

Изумлению моему не было предела. Оказывается, пока я тут по всем правилам военной науки высматривал человека в «петушке», этот паршивец за мной наблюдал!

— А… парень тут был… — стараясь не показать удивления, сказал я, — мужик, скорее, в коричневой куртке…

Глаза парня удивлённо расширились.

— В дурацкой шапке, с сумкой USSR?

— Он.

— Вон туда пошёл, — парень показал сигаретой на открытую дверь продуктового магазина.

— В магазин, что ли? — уточнил я.

— Не, в кабак. Следующая дверь.

— Понял, спасибо.

Я бросил окурок в урну и пошёл указанным направлением.

— Эй, дядя, спасибо в стакан не нальёшь, — окликнул меня парень. — Справка платная.

Я остановился, нехотя достал бумажник и протянул ему червонец.

— Ещё столько же, — сказал вымогатель и, получив своё, покатил прочь, дымя моей сигаретой.

3. Кафетерий «Аист»

С 10.00 до 21.00

Внутри в несколько рядов стояли высокие круглые столы, у которых разномастные мужики в верхней одежде пили пиво из пузатых стеклянных кружек. Свободное от кружек и меховых шапок пространство столов было застелено газетами, на которые мужики потрошили воблу.

Барной стойки не было, а был прилавок, над которым, словно носовое украшение парусника, нависала грудастая тётка в тугом несвежем халате. Справа к прилавку примыкал давно немытый стеклянный холодильник.

К тётке то и дело подходили страждущие; та с проворством манипулятора брала у них деньги, ополаскивала пузатую кружку на вмонтированном в прилавок фонтанчике, подставляла её под латунный кран, сворачивала вправо до упора деревянную ручку, пока кружка наполнялась светло-жёлтой жидкостью без пены отсчитывала сдачу, и, наконец, ставила недолитую пальца на два кружку на прилавок, после чего всё повторялось сначала. Я засёк по часам, что от момента подхода очередного мужика и до его отхода с кружкой проходит не более двадцати секунд.

Заходить внутрь я не стал — местная атмосфера показалась мне сколь ностальгической, столь и враждебной; стоя в дверях, я раз, наверное, в двадцатый прошёлся глазами по головам и спинам мужиков, но тщетно — парня в «петушке», похоже, здесь не было.

— Обманул, сука, — заключил я и собрался уходить.

— А чего музыка-то кончилась? — вдруг крикнул кто-то из-за дальних столиков.

Тётка, которая в этот момент обслуживала очередного клиента, ни слова не говоря, шлёпнула мокрой ручищей по кассетному магнитофону, стоявшему прямо на прилавке, и тот, затянув пару первых тактов, запел женским голосом с прибалтийским акцентом: «Радоваться жизни с тобой, радоваться вместе с тобой…»

— Весна двести двенадцать, — сказал, обращаясь явно ко мне, невысокий щекастый мужик у ближнего к входу столика, — аппарат, что надо.

— Что, простите? — переспросил я.

— Я говорю: «Весна двести двенадцать», — громко повторил мужик, — ты что, глухой?

Я посмотрел на магнитофон и прочитал:

— Весна. Магнитофон кассетный, стереофонический, двести двенадцать цэ четыре… надо же…

Потом повернулся к собеседнику, чтобы сказать, что этот «гроб» древнее, чем дерьмо мамонта, или что-то в этом роде, но увидел на его столе, рядом с кружкой сложенный вдвое «петушок», и осёкся.

— Чего смотришь? — сказал мужик, — бери пиво и подходи, я место подержу.

Я, несколько ошалев, пошёл к прилавку.

— Будьте добры, пива… — обратился я к только что освободившемуся «носовому украшению».

— Че ж ещё-то, — хмыкнула тётка, — одну, две?

— Одну, пожалуйста.

— Ишь ты, пожалуйста… девять писят с вас.

— Сколько?

— Девять рублей пятьдесят копеек, мужчина.

Я достал из бумажника червонец (тут я вспомнил вымогателя) и положил на блюдо с отколотым краем.

— У меня сдачи нет, — бросила тётка, сгребая деньги.

Через двадцать секунд на прилавке появилась на два пальца недолитая жёлтым кружка. Я взялся за мокрую ручку и приподнял. Кружка заскользила по ладони, но я вовремя подхватил её левой рукой за дно.

— Ты, это, аккуратнее, — сказал мужик, когда я приземлил кружку на стол, — разобьёшь — штраф тридцать рэ.

Я молча кивнул.

— Толик, — сказал мужик.

— Валентин, — ответил я.

Рукопожатие вышло неудачным, Толик сильно сдавил мне пальцы.

— С прицепом? — спросил он.

— Чего? — переспросил я, занятый разминанием под столом особенно пострадавших мизинца и безымянного.

— Не, ну ты, правда, глухой. С прицепом будешь?

Толик показал из-за пазухи горлышко водочной бутылки.

— А… с прицепом, — сообразил я. — Я, тут недавно болел… воспаление среднего уха, отит, понимаешь, вот правое ухо и того… но это временно…

Толик выжидающе смотрел на меня, держа бутылку наготове.

— Давай, — сказал я и для верности махнул рукой.

— Только, чур, по два «булька» на кружку, а то у меня всего полбутылки, — деловито сообщил Толик и принялся разливать.

После того, как рвотный позыв после первого большого глотка «ерша» отступил, мне стало абсолютно всё равно, что происходит вокруг. Мне стало хорошо. Уже не помню, когда мне в последний раз вот так молниеносно давало по мозгам.

Потом мы ещё три или четыре раза ходили к прилавку за пивом, потом кафетерий закрылся, и мы пошли немного проветриться, но где мы проветривались, и что при этом пили, я, увы, не помню. Воспоминания закончились на том моменте, когда уже на улице, где-то в районе Покровки, Толя сказал:

— Поехали, Валя, за орехами…

Окончательно в себя я пришёл только в кино. Мы сидели близко к экрану, ряду на третьем, четвёртом, в самой середине. Людей в зале было мало, в общей сложности человек, наверное, десять. На нашем ряду кроме нас с Толиком вообще никого не было.

Толик сидел (скорее, полулежал) слева от меня и с интересом взирал в экран, на котором сквозь чёрно-белый дождь одна за другой проносились старые спортивные тачки. Какое-то время я не мог сообразить, что это за фильм, но довольно скоро узнал в одном из гонщиков Тринтиньяна.

«Un Homme et une Femme[25]», — подумал я и, приняв примерно такое же положение, что и Толик, отдался просмотру.

То, что мы находимся в «Иллюзионе», я понял сразу, как только идентифицировал фильм — ни в каком другом кинотеатре Москвы такое старьё просто не стали бы крутить. Оставался, правда, крохотный шанс, что нас занесло на какой-нибудь тематический сеанс в Киноцентр на Красной Пресне, но обшарпанные стулья и отвратительное качество копии не оставили никаких сомнений: в этом смысле с «Иллюзионом» в новые времена мало кто мог соперничать.

Полтора часа фильма пролетели незаметно. Сказать по правде, я ни разу не смотрел этот фильм до конца и всеобщих восторгов по его поводу не разделял, но когда экран погас, и в зале зажёгся свет, мне совершенно искренне захотелось крикнуть: «Браво!», а затем долго аплодировать стоя.

«Вот она, волшебная сила искусства», — подумал я, но ни того, ни другого делать не стал.