— Я состоятельный человек, Саша, — прошептал он, — могу дать вам много денег. Скажите только, где он?
Я несильно, но уверенно оттолкнула его двумя руками (сумка при этом осталась у меня). Японец-китаец мгновенно ретировался.
— Как хотите, — сказал он, отступая, — моё дело, предложить.
Его взгляд был уже не такой холодный, скорее, усталый. Я внимательно вгляделась в его глаза и вдруг вспомнила, что у меня остались к нему вопросы, и что сейчас самое время ему их задать.
— Вы можете мне сказать, зачем он вам так нужен? — задала я первый по важности вопрос, — только честно.
— Ради моего народа, — чётко ответил японец-китаец, — я должен раскрыть тайну человеческого бессмертия, только так я смогу спасти свой народ. Как это ни парадоксально звучит, но, только распотрошив его на операционном столе, можно понять, почему он бессмертен.
«Бог ты мой, — подумала я, — как же всё запущено…»
— Так, с этим разобрались, — я загнула большой палец не правой руке, — пойдём дальше: зачем вам понадобилась моя скромная персона?
Второй по важности вопрос японца-китайца, кажется, совершенно не удивил.
— Мне было необходимо, чтобы он вырос мужчиной, а для этого нужно, чтобы рядом с ним была женщина, — так же чётко ответил он.
— Почему именно мужчиной? — не унималась я, — чем плоха женщина?
— Если бы он стал женщиной, Саша, я бы обязательно влюбился в неё без памяти, и ни о каком «бессмертии» не могло бы быть и речи — я бы просто не смог тронуть её скальпелем, понимаете? Все, кто обладает ею, влюбляются в неё. Ведь так?
Я сделала вид, что не расслышала его последнюю фразу.
— Неужели вы не могли попросить это сделать какую-нибудь свою сообщницу?
Японец-китаец горько усмехнулся.
— У таких, как я, не бывает сообщниц.
— Вы будете и дальше его искать?
— Я найду его, чего бы мне это ни стоило. Можете не сомневаться.
Пальцы на руке кончились. Я подумала, что узнала достаточно и решила свернуть разговор.
— Что ж, удачной охоты, — сказала я.
— Прощайте, Саша, — ответил японец-китаец, — я буду вспоминать вас.
— Саёнара[21], товарищ, — и я зачем-то подняла вверх сжатую в кулак правую руку.
Японец-китаец поклонился, сделал несколько шагов спиной вперёд, резко развернулся на каблуках и быстрыми шагами устремился к выходу. Я подождала, пока он не скроется из виду, схватила чемодан и укатила в противоположную сторону, к свободному столику кафе.
Следующим персонажем из недавнего прошлого, появившимся на сцене аэропорта Римини, стал Костантино. Он появился во главе группы пейзанок, волочивших за собой огромные разноцветные сумищи.
Костантино шествовал во главе стада налегке. Внешне он выглядел совершенно раскованно, даже, я бы сказала беззаботно, но глаза его при этом непрерывно шарили вокруг. Я поняла, что он ищет меня. Первым моим желанием было убежать или спрятаться, но я не сделала ни того, ни другого (во-первых, стара я, чтобы от кого-то бегать, да и прятаться мне было некуда, разве что, под стол, во-вторых).
В самом центре зала Костантино остановился (пейзанки тоже встали), медленно повернулся вокруг своей оси и, наконец, его взгляд, казалось, бессистемно бродивший по залу, встретился с моим. Воспоминания о моём Флорентийском приключении сверкнули в мозгу, словно трейлер к какому-нибудь голливудскому фильму. Образы вышли настолько яркими, что у меня заболела грудь.
И всё-таки я выдержала напор чёрных глаз. С небольшой задержкой, но до меня дошло, что я не испытываю к Константину Натановичу Говенько ненависти и совершенно его не боюсь. Я прекрасно понимала, что этот человек опасен, возможно, даже способен убить, но страха перед ним у меня не было, а было тяжело доставшееся чувство превосходства над сильным противником (подобное, вероятно, ощущали москвичи при виде пленных немцев, которых гнали по Ленинскому проспекту), и, честно скажу, я не получала от этих ощущений никакого удовольствия.
Мы с Константином Натановичем играли в гляделки недолго. Видимо поняв, что проиграл, он отвёл взгляд и, обращаясь к своему стаду, громко, чтобы услышала последняя пейзанка, произнёс:
— Вот она, голубушка! Полюбуйтесь! Это из-за неё мы потеряли целый день во Флоренции и не попали в Пизу! — и указующий перст Константина Натановича упёрся в меня.
Пейзанки, словно по отмашке, разгневанно закудахтали. Некоторые махали руками, а одна даже бросила в меня скомканной бумажкой. Суть воплей сводилась к формуле: «Сука-падла-проститутка-ненавижу».
Я только горько усмехнулась: «Куры, вы и есть куры». Встала и пошла к стойке регистрации.
Мой благородный дальневосточный противник не соврал — билеты, документы и деньги действительно оказались на месте — так что с регистрацией проблем не было. После того, как у меня в руках оказался посадочный талон, и мой красный чемодан на колёсиках по резиновой ленте уехал в черноту, я поняла, что всё кончилось. От этой мысли мне стало легко и спокойно.
Перед выходом в зону паспортного контроля моё внимание привлёк сидящий на складном стульчике постриженный под горшок усатый мужик лет тридцати с лютней в руках. На мужике были рваные на коленках грязные джинсы и толстовка; на ногах жутковатого вида кроссовки. Короче говоря, бомж, только с лютней и без запаха.
Мужик наигрывал что-то очень-очень знакомое, но из-за непривычного русскому уху аккомпанемента, угадать мелодию не получалось. Я прислушалась к словам и к своему немалому удивлению разобрала:
«…вы всё на свете найдёте в коробке с карандашами…»
Разумеется, я остановилась, а мужик, как ни в чём не бывало, продолжал:
«…когда рисовать начнёте, вы это поймёте сами…»
Лицо мужика показалось мне странно знакомым, особенно его крупный, чуть нависший над верхней губой нос. Я подошла к мужику совсем близко, стараясь вспомнить, кого же он мне всё-таки напоминает, на что тот поднял на меня свои печальные миндалевидные глаза и, кажется, обращаясь персонально ко мне, пропел:
«…когда рисовать начнёте сами…»
— Вы только посмотрите на эту шлюху! Ни одного мужика не пропускает! — прошипела мне в спину одна из пейзанок, проходящая на паспортный контроль.
Меня это неожиданно задело. Я повернулась к маленькому, толстому, в розовом спортивном костюме чучелу и уже собиралась объяснить ей, кто тут на самом деле шлюха; уже даже рот открыла, но меня оборвал голос сзади:
— Саша, не обращайте на них внимания, они неизлечимы.
Я резко обернулась и бросила непонимающий взгляд на мужика. Тот перестал играть и отложил свою лютню в сторону. На его толстовке стала видна надпись: «Come on baby, light my fire[22]».
— Мы знакомы? — спросила я.
— Вообще-то нет, — ответствовал мужик, — но у нас есть один общий знакомый. Он сегодня утром сбежал от вас во Флоренции.
«Этого ещё не хватало!», — я покосилась по сторонам — нет ли рядом пейзанок, но, слава богу, вокруг никого не было. Когда я снова посмотрела на мужика, то почувствовала, что стремительно краснею.
— Этот шалопай вот уже четыреста лет носится по Италии и пугает общественность, — продолжал он, — обычно, связывается с мелкими ворами или с мелкой богемой, а чаще всего с теми и с другими. Особенно любит жить с художниками. Он любит, чтобы его рисовали, но это вы уже, вероятно, поняли… Надеюсь, он вас не обидел?
Я, наверное, была уже красная, как кремлёвская стена.
— Да кто вы вообще такой? — спросила я довольно резко.
— А вы ещё не догадались? — Мужик повернул голову вполоборота ко мне.
И тут мне в мозг упало понимание того, на кого же он на самом деле похож.
— О, господи, — только и смогла произнести я.
— Что? — спросил мужик.
— Вы тот, о ком я думаю? Вы — это он?
Мужик расплылся в улыбке.
— Милая Саша, я — это я, а вы — это вы. Двух мнений быть не может.