«Придется купить парик, — посмеивалась она над собой, — а то посетители магазина меня не узнают. А то возьму и не пойду продавцом в «Солейль». Дам в газету объявление: «Лысая ведьма Жанна видит прошлое и будущее, гадает на картах Таро и кофейной гуще, снимает венчики безбрачия». И повалит ко мне народ…» — фантазировала Жанна. После операции она обрела совершенно неожиданную для нее самой способность видеть сквозь время и пространство, которая проснулась в ней, как только она стала приходить в себя, и обострилась после того, как ей перестали колоть сильные обезболивающие лекарства.

«Я стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших меня», — вспомнила Жанна слова булгаковской Маргариты и печально призадумалась.

Горя и бедствий ей пришлось повидать вполне достаточно для женщины ее возраста и чувствительного, тонкого человеческого типажа.

Она могла совершенно спокойно видеть и слышать окружающих ее людей, но при легком желании с ее стороны угол зрения как будто слегка сдвигался, — точно она поворачивала перед глазами невидимый кристалл какой-то особой гранью, — и окружающие начинали видеться ей совсем другими.

Жанна могла увидеть поток сознания любого человека и выделить в нем боль, страсть, гнев — любую сильную эмоцию. Могла, всмотревшись в этот поток повнимательнее, различить мельчайшие оттенки чувств. Позже в этот поток стали приходить картинки событий, сначала быстрые и неразборчивые, потом все более и более четкие.

Жанна немного устала от визита Маши и теперь отдыхала. Маша излучала любовь, любовное нетерпение, желание, счастье. Это было похоже на аромат цветка. Жанне ничего не стоило увидеть образ ее избранника. Мальчик был, как и его подружка, совсем еще мягким, по-детски беззлобным. Боль и стыд за отца дали ему что-то вроде крепкого стержня в характере, но детского в нем было пока что больше, чем взрослого.

Жанна почувствовала и увидела цвет и форму будущей опасности. Красная машина — вот что могло принести Маше и ее другу боль и страдания.

Ей впервые захотелось сказать, предупредить, остановить, что она и сделала. Маша ничего не заподозрила, поверила ее неловким объяснениям о сне. Нужно будет время от времени напоминать девочке об этой машине, чтобы она вдруг не потеряла свою только еще распускающуюся, нежную, теплую и живую любовь, решила Жанна.

До этого рассматривая людей сквозь призму своей новой способности, она не пыталась вмешиваться в их судьбы. А то, что видела, было для нее своеобразным развлечением.

Впрочем, и людей вокруг нее было немного, их она изучила до мельчайших подробностей.

Например, санитарок, которые по очереди убирались в ее палате. Одну из них, пожилую женщину с короткой седой стрижкой, старательную и немного тугую на ухо, звали Любой.

Жанна знала, что этой женщине все достается только трудом и терпением. Не так много солнца и света выпало ей в жизни, не так много радости — но каждая ее крупица была принята с благодарностью и бережно сохранена. И была санитарка Люба с неярким, некрасивым лицом простой и верной, бережливой и спокойной. Люба жила без уныний в душе и жалоб на судьбу, а потому, наверное, и ничем не примечательное ее лицо постарело красиво, аккуратно, а привыкшее к работе тело не скрипело и не болело. Люба любила зиму, зимнюю чистоту, белизну и запах чистых простынь с мороза.

Жанна радовалась, когда Люба приходила к ней прибраться.

Ей казалось, что санитарка Люба похожа на камень оникс — полудрагоценный поделочный минерал. Оникс тяжел и гладок после обработки, точно морской окатыш, а цвет у этого камня нежный, спокойный, с молочными прожилками.

Вторую санитарку звали Зиной. Зина выглядела как настоящая гренадерша — рослая и фигуристая, она работала чуть ли не на три ставки. Зина была краснощекой и белокожей, глаза у нее были карими, кругленькими, небольшими, нос тоже кругленький, а из-под белой косынки выбивался кудрявый чубчик.

В руках у нее все горело. Тяжелый воздух Склифа был не в состоянии выбить из нее сноровку и силу калужской крестьянки.

Зина, по мнению Жанны, походила на здоровущий искусственный рубин — из тех, что раньше любили вставлять в большие золотые перстни. Жанна помнила такой камень в кольце своей мамы — яркий, малиновый, точно фруктовый леденец, в детстве ей все время хотелось его съесть.

Медсестра Вера Николаевна, с голубыми глазами и мелкими, ровными чертами лица, всегда причесанная волосок к волоску, в шуршащем белом халате, походила на светлый топаз — небольшой, не очень яркий, но хорошей огранки.

Другая медсестра, молоденькая и веселая Тонечка, подвижная светлая шатенка с темно-карими глазами, напоминала Жанне яркий полудрагоценный камушек цитрин — золотистый, прозрачный.

Мама Жанны Татьяна Петровна рождала в ней то же чувство, что и светлый, с пузырьками и застывшей мушкой, теплый кусочек янтаря, в котором всегда живет солнце.

Кроме этих людей, Жанну часто навещал доктор Кузиков.

Доктор Кузиков был энергичным мужчиной, одного с ней роста, то есть среднего или даже немножко ниже, с большими серыми глазами. Молодой — ему едва перевалило за тридцать, он работал как лошадь, не пил, не курил, поддерживал себя в рабочем состоянии.

Этот доктор имел привычку оставлять всю свою усталость за порогом палаты, в которую входил. Он не имел права ошибаться, быть невнимательным или небрежным, не мог на что-то махнуть рукой или оставить все как есть. И еще он прямо-таки излучал ответственность за своих пациентов — людей, чья жизнь в данный момент находилась в его руках.

Видимо, от всего этого на висках доктора Кузикова рано появилась еле заметная в его светлой шевелюре седина — всего несколько ниток, но Жанна все равно их видела. Она видела и морщинки в углах его глаз, и две складки на его лбу, которые появятся у него лет через пять. И маленькое кладбище в его душе — те, кого не получилось спасти.

Он умел защищаться. Но все равно.

Доктор Кузиков, который улыбался ей раньше немного настороженно, просто улыбался, и все, теперь перестал за нее бояться и стал улыбаться ее шуткам иначе, по-новому — весело, как мальчишка, приоткрывая рот. Жанне удалось пару раз его рассмешить. Она гордилась этим.

Доктор Кузиков был похож только на одно известное ей творение природы в области геммологии, то бишь науки о камнях, — на бриллиант первой воды, вот на что он походил. На такой чистый, яркий бриллиант хорошей формы, что, пожалуй, человек незнающий мог бы принять его за стекляшку.

Откуда в этом чумном бараке, в этом воздухе, остром от последних вдохов, агонии и прерывистых хрипов умирания, мог взяться бриллиант? Здесь старый линолеум в коридорах, облупленный кафель в пахнущих хлоркой санузлах.

Бриллианты сияют во дворцах, они дарят свой свет окружающим посреди заросших олеандрами вилл, там, где роза ветров всегда благоприятна и все улицы ведут к морю.

Бриллианты сверкают в роскошных галереях, в гулкой прохладе мраморных коридоров, в тишине академий, в залах сенатов.

И все-таки доктор Кузиков был самым настоящим, ярким и чистым бриллиантом. Ни пузырька, ни песчиночки, ни точки, ни единой трещинки. У Жанны были время и возможность присмотреться.

Только сияющая, ярко-белая, острая как сталь ненависть к боли и вражда со страданием, борьба со смертью — за жизнь.

Иногда яркий свет сострадания доктора был подернут пленкой тоски или усталости. Но внутри самого доктора Кузикова от этого ничего не менялось. Когда он уставал, ехал домой и спал, если плохо себя чувствовал — занимался спортом, гоняя себя до седьмого пота.

Жанна не заметила, как все это случилось, только отчетливо поняла — она в него влюбилась.

— Если вы меня слышите, закройте и откройте глаза.

Она закрыла и открыла глаза, услышала и увидела.

«Пусть все так и будет, всегда», — решила Жанна. Ей хотелось спрятать это чувство от всех подальше, как ребенок прячет свою драгоценность в тайном месте: бусинку или цветной камушек. «И никто на свете пусть не знает, что ты есть у меня и всегда теперь будешь».