Владимир Алексеевич его очень уважал, иногда даже советовался с ним. Никто не подвергал ни малейшему сомнению казавшуюся незыблемой аксиому: будущее Саши Пьянова — музыка и только музыка. После восьмого класса он поступил в специализированную музыкальную школу при Казанской консерватории, но играть в нашем оркестре не перестал, что было для нас, оркестрантов, очень лестно. Принципиальное отличие такой школы от рядовых музыкальных в том, что в ней, помимо специальных предметов, на которые, разумеется, делался основной упор, преподавали и общеобразовательные. С одаренными, специально отобранными учениками сразу начинали работать преподаватели консерватории. В ней учились на год больше — 11 классов. Это давало право выпускникам подобных элитных школ поступать в консерваторию, минуя музыкальное училище (средне-специальное учебное заведение), и зачастую продолжать обучение у тех же самых педагогов.
Макухо, как и Поляков, тоже наметил новую обширную программу: Чайковский, Григ, Мусоргский, Жиганов, Дунаевский. Включил он в репертуар и вещь собственного сочинения — «Эстрадную мелодию». «Ха! — скажете вы. — А как вам удавалось исполнять Сцену из «Лебединого озера», «Рассвет на Москве-реке» или «Утро» Грига, не имея в составе оркестра гобоев?» А вот так! Приходилось нам с Форином отдуваться за гобоистов, исполняя их партии параллельно с флейтовыми. Места ушедших из оркестра еще до нас гобоистов никто не занял, а желающих учиться играть на этом довольно экзотическом язычковом инструменте пару лет не было вовсе.
Мы, юные оркестранты, упросили Владимира Алексеевича включить в репертуар еще и «Танец маленьких лебедей» — дети дружно питают особую любовь к этому очень популярному, легкому, почти «воздушному» произведению Петра Ильича. «Позвольте, — «защищался» наш руководитель и главный дирижер — но там гармоническую основу (фа-диез — до-диез) вообще задает фагот, который «взять» неоткуда, и вы это прекрасно знаете!» Однако мы были неумолимы. В результате, партию фагота исполняли вторые виолончели пицекато (щипком).
Экспериментировали и с «Танцем феи Драже» из балета «Щелкунчик». Почему экспериментировали? А где же достать челесту — именно ее прозрачное, хрустальное соло придает музыке этого танца уникальное неповторимое звучание, ведь электронных синтезаторов тогда еще не существовало в природе? Не беда, «голь на выдумки хитра»: в молоточки пианино понавтыкали канцелярских кнопок — звук получался похожий, всем нравилось. Но Макухо, покумекав немного, от этой затеи отказался: мол, нечего над инструментом издеваться. Жаль, музыка красивая...
Аккомпанировали мы и хору нашей музыкальной школы. Исполнялась, как правило, музыка своего времени — пионерские песни: «На улице мира», «Салют сина (тебе), Муса Жялил (Джалиль)!» и другие. Оркестровое аккомпанирование весьма специфично и требует очень усердных совместных репетиций, поскольку главная роль отводится хору. А мы — всего лишь сопровождение. Хотя оркестр априори — намного более сложная музыкальная структура, чем детский хор: первые и вторые сопрано, альты — и привет.
Дирижировать обоими коллективами должен был руководитель хора. Но, боже мой, насколько он не чувствовал оркестра! Иногда казалось, что хоровик вообще забывал про нас, всецело «отдаваясь» поющей братии. И когда мы, теряя ритм и сбиваясь, останавливались, искренне недоумевал: почему, мол, не играете? Или, еще хуже, начинал ритмично хлопать в ладоши, отмеряя такт, что сбивало нас окончательно. Приходилось Владимиру Алексеевичу, извинившись, брать «бразды правления» в свои руки — всё сразу налаживалось.
Но на концертах за дирижерский пульт вставал (уф!) всё-таки хоровик. А Макухо... Макухо приходилось маскироваться среди оркестрантов, иногда чуть ли не сидя на полу. Впрочем, одно его присутствие вносило спокойствие, собранность и организованность в наши ряды, обеспечивая грамотное аккомпанирование хору.
Зато насколько легче было сопровождать выступления нашей школьной певицы-иллюстратора! Что за «иллюстратор»? Дело в том, что все ученики-«инструменталисты» были охвачены учебными дисциплинами по коллективному исполнительству: различными ансамблями, оркестрами. Ученикам-пианистам их заменял предмет «аккомпанимент», поскольку умение грамотно аккомпанировать для пианистов обязательно. Поэтому в штате музыкальной школы предусматривалась должность «иллюстратора» — певца-исполнителя, на котором, собственно, и отрабатывали юные пианисты навыки музыкального сопровождения.
У нас иллюстратором подрабатывала бывшая солистка оперного театра средних лет, забыл ее имя. Ей, к сожалению, пришлось уйти из солисток из-за проблем со зрением — она носила очки с толстенными линзами. Боже, какой у нее был шикарный голос! Изумительной красоты глубокое, мягкое меццо-сопрано. Певица, в отличие от юных хоровиков, умела слушать и слышать оркестр, прекрасно представляя нашу «квалификацию». Но и мы тянулись за ней, пытаясь соответствовать ее уровню. До сих пор закрываю глаза и сладостно выдыхаю, вспомнив «Аве Марию» Шуберта и «Ариозо матери» Новикова в нашем совместном исполнении.
Позднее постоянным солистом оркестра стал певец Юрий Орлов. С ним мы исполняли, в основном, советскую песенную классику: «День Победы», «Горячий снег», «Торжественную песнь» Магомаева, «Твои следы», «Моя Казань» и другие песни. Как-то раз Владимир Алексеевич попробовал примерить амплуа певца на своего пятилетнего сына — планировалось разучить с ним «Песенку Чебурашки» («Я был когда-то странной, игрушкой безымянной...»). Но мальчик постоянно сбивался, и от замысла спеть ему со сцены под наш оркестр пришлось отказаться. Вести тему с интервалом в терцию («бак-вокал», по-нынешнему) предписали тогда, нам, флейтам, под аккомпанирование пицекато струнных. Забавно припомнить, что во время первого исполнения на репетиции незамысловатая милая минорная тема этой детской песенки проняла меня настолько, что, честное слово, на глазах выступили слезы умиления...
М-да... Невозможно передать, чем был для нас, юных музыкантов, наш оркестр. Он и сейчас представляется мне чем-то большим, невероятно светлым и позитивным — самым ярким событием детства. Вспоминаю выразительные детские лица, озаренные благозвучием прекрасной музыки, лучезарным потоком лившейся из-под наших смычков и мундштуков. Конечно, далеко не всегда звучал полный унисон у смычковых, не хватало «мехов» духовикам, небезупречна была техника. Что и говорить: симфонический оркестр — это вам не духовой или народный. Но как же мы, ребятишки, были счастливы, когда Макухо, перекрывая звучание оркестра, радостно кричал за дирижерским пультом на репетициях: «Вот! Во-о-от! Теперь я слышу симфонический оркестр!!!» Во многом благодаря ему, многие школяры-оркестранты пошли учиться в музыкальное училище.
Отношения между нами тоже были особыми. Не припомню более теплых, приветливых и радушных отношений, в какие бы коллективы в дальнейшем не заносила меня судьба. Нас объединяла, как пела Алла Пугачева, «одна святая к музыке любовь». И решающую роль в нашем сплочении и творческом единении играл, конечно же, сам Владимир Алексеевич — тоже, как и Акмал Хаялыч, педагог от Бога. Он, словно магнитом, притягивал детские сердца. Уж повезло, так повезло! Можно только поблагодарить судьбу за такое везение в жизни, хотя оно, как известно, «непростое ремесло».
Нелишне напомнить, что в те времена не существовало ни сканеров, ни копиров. Все, абсолютно все нотные оркестровые партии были рукописными. Что-то мы сами «перерисовывали» с оригинальных печатных партитур, но львиную долю этой титанической работы проделывал сам Макухо. Особенно меня восхищала быстрота его письма, когда нужно было оперативно переписать партии каждого инструмента при транспонировании в другую тональность в зависимости от высоты голоса солиста-певца.
Тогда-то я и заделался заправским «композитором». Поныне сожалею, что не показал свои «творения» Владимиру Алексеевичу — стеснялся. Хотя одна вещица, «Марш игрушек», была ничего. Но уж больно она и по структуре, и по оркестровке похожа на главный марш моей жизни — Сайдашевский.