— Как я рад, как я рад! — говорил Лев Николаевич.

В его устах эти слова были особенно трогательны, потому что видно было, чувствовалось, что он произнес их искренне, что он именно «радовался», а не отдавал только долг вежливости. Он и все, что говорит, говорит искренне, — это я знал и по его сочинениям и давно заметил в нем самом.

— Какая там атмосфера хорошая, — продолжал я.

— Хоррошая!.. — произнес Толстой тоном глубокого убеждения.

И когда я сказал, что я как‑то сблизился там со всеми, хотя и жил недолго, Лев Николаевич заметил:

— Всех нас сближает то Одно, что в нас, общее у всех. Как все линии в центре, так все мы в Одном сходимся.

И он сблизил пальцы обеих рук.

— Ну, до завтра! — поднял он высоко руку и опустил ее на мою ладонь.

Я с любовью пожал ее.

Говорил с Львом Николаевичем после завтрака, следовательно, после того, как он уже успел проработать часа четыре и был более или менее утомлен.

Лев Николаевич поручил мне: собрать из его сочинений мысли о неравенстве на один из дней в сборник «На каждый день», что не было сделано, как требовал того план; просмотреть корректуру январского выпуска, исправить места неудовлетворительные в литературном отношении, то есть снять повторения, уточнить неясности и т. п.

— Смелее! — добавил Лев Николаевич.

Мне нужно было еще передать Льву Николаевичу некоторые поручения Черткова, но, видя, что он утомлен, я осведомился:

— Вы устали, Лев Николаевич. Может быть, в другой раз?

— Нет, нет, пожалуйста, — запротестовал он, откинулся в кресло и стал слушать.

Затем мы попрощались. Он пошел было к себе, но вернулся.

— Вы не смотрите, что я такой мрачный: я сегодня ужасно устал! — произнес он, делая особенное ударение на слове «ужасно».

Чего уж тут было «смотреть»! Я и сам не рад был, что послушался его и остался дольше времени.

Поехал в Ясную Поляну нарочно утром, чтобы поговорить с Толстым до его занятий. Нет, он был уже в кабинете и просил подождать. Передавая ему собранные мною мысли о неравенстве, я заметил, что одну мысль — о том, что способность отдаваться занятиям наукой и искусством вовсе не отмечает выгодно человека, — я взял у современного философа Льва Шестова.

— Мысль очень хорошая, — сказал он.

— Лев Шестов писал против вас, но для вас это, наверное, ничего не значит?

— Конечно! Ведь помещаю же я в своей книге часто мысли Ницше^[16].

Я прочитал Льву Николаевичу мысль Шестова, и он согласился включить ее в «На каждый день» [17].

Попутно я заметил, что как раз ведь особенно распространено мнение, что люди науки, искусства — особенные, не такие, как все.

Да, да… Вот, например, каково отношение к Чехову… Вы просматриваете газеты? Я говорю об юбилейных статьях^[18]. То обстоятельство, что Чехов не знал и не нашел смысла жизни, представляется всем каким- то особенным, в этом видят что‑то поэтическое!..

По поводу все той же мысли Шестова я высказал мнение, что сама книга Шестова о Льве Николаевиче неудовлетворительна и что прежде всего автор заслуживает упрека в незнании Толстого.

Толстой согласился, что ему часто приходится встречаться с такой критикой его взглядов, но все‑таки поинтересовался Шестовым, книги которого у меня на руках, к сожалению, не оказалось.

Что касается работы, то Лев Николаевич просил меня собрать еще мысли о неравенстве для всех других месяцев в году: я ведь набрал только на январь, а содержание каждого месяца составляется по одинаковой программе. Таким образом, нужно выбрать по крайней мере шестьдесят мыслей.

— Мне страшно надоело самому выбирать, — говорил Лев Николаевич, морщась и смеясь. — Мне кажется, что в этой механической работе есть что‑то стесняющее свободу мысли.

Кроме того, Лев Николаевич обещал дать мне экземпляр рукописи его «упрощенного» «На каждый день», с новыми вставками и изменениями^[19].

— А вы его опять просмотрите критически, — говорил он, — и проследите, что из него годится для этого первого текста, что не годится: одно возьмите, другое выбросьте.

Сегодня же Лев Николаевич объявил, что, не дожидаясь ответа В. Г. Черткова, он решил оставшиеся выпуски «На каждый день» напечатать в их настоящем виде, по старому плану. По новому плану выйдет то же сочинение в популярном изложении.

Завтра мы условились, что я приду вечером, в семь часов.

— Лев Николаевич болен и лежит, — услыхал я в передней яснополянского дома от старого слуги Ильи Васильевича Сидоркова, приехавши туда вечером.

Оказывается, Лев Николаевич занемог с самого утра, так что видеть его и заниматься с ним нечего было и думать. Я, однако, разделся, так как знал, что сегодня у Толстых ночевали отец и сын Булыгины, с которыми мне хотелось ближе познакомиться.

Михаил Васильевич Булыгин — сын сенатора, деятеля крестьянской реформы 1861 года и двоюродный брат бывшего министра внутренних дел. Воспитывался он в пажеском корпусе, служил офицером, потом поступил в Московскую Петровскую академию, но ее не кончил. Под влиянием сочинений Льва Николаевича он изменил образ жизни, отказавшись от всякой служебной деятельности, и теперь живет с семьей в маленьком именьице за пятнадцать верст от Ясной Поляны, где поселился нарочно, чтобы быть поближе ко Льву Николаевичу.

Двое взрослых сыновей Булыгина вполне разделяют взгляды отца. Оба ведут совершенно рабочий, трудовой образ жизни. Сейчас в Ясной находился старший из них — Сергей.

Я поднялся наверх. Кроме младшей дочери Толстого Александры Львовны, О. К. Толстой с детьми, Сухотиных и Булыгиных, там находился еще один из друзей Льва Николаевича — П. А. Буланже. Позже пришла Софья Андреевна.

О Льве Николаевиче все думали, что он переутомился. Оказывается, вчера он почти целый день работал над сборником «На каждый день». Сегодня утром он против обыкновения спал долго, что уже служило плохим признаком. Затем, встретив в столовой своих внучат, мальчика и девочку, детей Андрея Львовича Толстого, живших в Ясной Поляне, он не узнал мальчика.

— Люля, кто такой Люля?

— Люля, твой внучек, сын Андрюши.

— А… Но как он изменился, как он изменился!.. Я все перезабыл, все перезабыл.

Потом он слег в постель.

Булыгин — отец, — кажется, по зову Льва Николаевича, — входил к нему в комнату. Когда он вернулся, Софья Андреевна спросила его:

— Ну, что? О чем же вы говорили?

Да все о боге, о смерти, о том, как непрочно земное существование и что духовное не умирает, — ответил растроганный Булыгин.

Потом между ним, Сухотиным и Буланже завязалась шумная беседа. М. С. Сухотин, бывший член первой Государственной думы, очень остроумный человек, рассказывал о своих думских впечатлениях и изображал в лицах Муромцева, Аладьина и других снискавших известность парламентариев. Я разговаривал с Татьяной Львовной. Сергей Булыгин ушел дать корму своей лошади.

Вдруг возвращается только что вышедшая Александра Львовна и говорит, что меня зовет Лев Николаевич.

Я пошел к нему, в дальнюю угловую комнату, служившую спальней. П. А. Буланже указывал дорогу.

Толстой лежал в постели, в белой рубашке, под одеялом; подушки были приподняты, у изголовья на столике горела лампа.

— Здравствуйте, садитесь! — сказал он и показал на кресло, стоявшее около.

— Как здоровье, Лев Николаевич?

— Ничего.

— Вы, должно быть, переутомились, Лев Николаевич? Вы так много работаете.

— Нет, это не переутомление, — просто, старик я уже… Вы у меня вчера были? Или нет? Кажется, были… Да, как же, как же! Я очень рад вас видеть, всегда рад вас видеть. У меня друзья все с буквы Б: Булгаков, Булыгин, Буланже…