— Что же ты хочешь сказать, — произнес Толстой, — что мы менее мерзавцы, чем они? — И рассмеялся.

Все засмеялись. Лев Николаевич попросил Душана Петровича принести полученное им на днях письмо от одного ссыльного революционера и прочитал его^[33].

В письме этом писалось приблизительно следующее:

Нет, Лев Николаевич, никак не могу согласиться с вами, что человеческие отношения исправятся одной любовью. Так говорить могут только люди хорошо воспитанные и всегда сытые. А что сказать человеку голодному с детства и всю жизнь страдавшему под игом тиранов? Он будет бороться с ними и стараться освободиться от рабства. И вот, перед самой вашей смертью говорю вам, Лев Николаевич, что мир еще захлебнется в крови, что не раз будут бить и резать не только господ, не разбирая мужчин и женщин, но и детишек их, чтобы и от них не дождаться худа. Жалею, что вы не доживете до этого времени, чтобы убедиться воочию в своей ошибке. Желаю вам счастливой смерти.

Письмо произвело на всех сильное впечатление. Андрей Львович опустил голову к стакану и молчал. Софья Андреевна решила, что если письмо из Сибири, то его писал ссыльный, а если ссыльный, то, значит, разбойник.

— А иначе бы его и не сослали! — пояснялось при этом.

Ее пытались разубедить, но напрасно.

Вся эта сцена произвела на меня глубокое впечатление. Я впервые ярко почувствовал тот разлад, который должен был переживать Лев Николаевич из‑за несоответствия коренных своих убеждений и склонностей с окружавшей обстановкой.

Сидя в санях с моим товарищем по телятинскому одиночеству, который из‑за ветра, заметавшего дорогу, сопровождал меня сегодня в Ясную Поляну и немножко досадовал, что я задержался, я торопился передать ему разговор, происшедший в столовой, и фразу Льва Николаевича о гиацинтах. Фраза эта и весь разговор показались мне чрезвычайно знаменательными.

В душе моей зарождалась странная уверенность, что в личной жизни Льва Николаевича, несмотря на его глубокую старость, еще не все кончено, что он непременно предпримет еще что‑то такое, чего от него теперь никто и ждать не может: мне казалось, что нельзя с такой силой и искренностью и так мучительно, как Лев Николаевич, переживать сознание неправильности, фальши своего положения, чтобы не попытаться каким‑нибудь путем выйти из него.

Спутник мой сонно сопел и почти не слушал меня. И мне было стыдно, что я, увлекшись обществом Льва Николаевича и его семьи, заставил своего возницу дожидаться в «людской». И нечем было загладить свою вину перед ним.

Ездил в Ясную Поляну утром; по вечерам часто заносит дорогу, так как стоят метели и можно заблудиться. Льву Николаевичу утром не так удобно: он сразу хотел бы садиться за свою работу; но все‑таки просил ездить утром. Условились, что он к утру будет приготовлять все нужное и затем разговор о деле вести со мной в самых существенных чертах. Мне неприятно, что я могу стеснять Льва Николаевича, но, кажется, иначе сделать нельзя. Если же все‑таки Льву Николаевичу будет неудобно, то, конечно, порядок этот изменится.

Он просмотрел мои поправки в корректуре январского выпуска «На каждый день» за первые десять дней, сделанные по «доступному» (или «народному») «На каждый день», и «с одним согласился, а с другим нет». Я передал ему ту же работу, сделанную для остальных дней января.

В самом начале, когда Лев Николаевич после прогулки прошел со мною в кабинет, он сказал:

— А я сейчас о вас думал. Скажите, вас не страшит эта перемена жизни?

Я отвечал совершенно искренне, что нет, хотя раньше я и испытывал нечто вроде страха, и рассказал ему подробно о своем теперешнем душевном состоянии.

— Помогай вам бог! — сказал Лев Николаевич и дал мне несколько советов о жизни, которые здесь приводить не буду, так как они находятся в полном соответствии с тем, о чем говорил Толстой раньше и что находится в его писаниях.

Между прочим говорил, что он придает огромное значение «работе над собой» в мыслях, то есть тому, чтобы человек следил бы за своими мыслями, ловил себя на недоброжелательстве к другому и вообще на дурных мыслях и тотчас стремился остановить, заглушить их.

— Это очень сильно помогает в истинном направлении деятельности, — говорил Лев Николаевич. — Говорю я это, как практическое правило, гигиеническое предписание для ума, так как считаю это очень важным.

Сегодня же Лев Николаевич подарил мне записную книжку, которую обещал третьего дня. При этом добродушно смеялся. Сегодня он был, если можно так выразиться, очень добрый.

Сегодня Лев Николаевич был очень занят, и утром между нами имел место лишь короткий деловой разговор. О поправках к «На каждый день» он сказал, что сделает их сам постепенно, во время работы, так как сделать это нужно не для одного январского выпуска, а для всего года. Он дал еще два письма для ответа^[34], предложив мне решить, нужно ли отвечать; одно письмо для передачи Сереже Булыгину и одно от заключенного в тюрьму Смирнова для прочтения^[35]. В прошлый раз он дал мне тоже для прочтения письмо от отказавшегося Калачева. Не могу не усмотреть в этом доброго отношения и внимания ко мне Льва Николаевича, который, конечно, понимает, что чтение таких писем нужно мне, как намеревающемуся сделать то же, что сделали эти люди.

В Ясной Лев Николаевич задержал меня еще на час — полтора приблизительно, для того чтобы я внес в корректуру январского «На каждый день» новые поправки, сделанные им в черновой, опять‑таки по своему усмотрению. Я сообщил Льву Николаевичу, что ко мне от Чертковых приехали двое, — Ф. X. Граубергер и Я. А. Токарев, которые желали бы повидаться с ним и просят его указать время для этого.

— Когда угодно, — сказал он. — Но лучше все‑таки вечером. Да я сегодня и сам к вам заеду, часа в три, когда поеду кататься.

Вернувшись, я сообщил нашим гостям радостное известие, что Лев Николаевич сам приедет в Телятинки, и мы стали ждать его.

Токарев и Граубергер оказались очень приятными и интересными людьми. Оба давно уже состоят почитателями Льва Николаевича и его единомышленниками. Из них один, Токарев, — торговец в большом саде на Волге, скромный, деликатный человек, малоразговорчивый сам, но к речам других прислушивающийся весьма внимательно. Граубергер — садовод и сельский хозяин, бывший раньше народным учителем.

В противоположность Токареву — горячий спорщик. На своей родине он устраивает диспуты с православными священниками, разные собрания и пр., — словом, является настоящим «толстовским миссионером».

Без пяти минут три, сидя в своей комнате, я сказал одному из гостей:

— Что‑то нет Льва Николаевича. Да, впрочем, он сказал, что, может быть, заедет…

В то же время мне почудилось в окно, что к нам кто‑то проехал. Я поспешил на улицу. Только что отворил дверь своей комнаты и вышел в проходную, как отворилась противоположная дверь в эту комнату, из сеней, и вошел Лев Николаевич, в своей желтенькой шапочке, в валенках, в синей поддевке, с хлыстом в руках, окруженный нашими домочадцами.

— Здравствуйте, — обратился он к Маше Кузевич (девушка, живущая у Чертковых и обучающая грамоте деревенских ребятишек. — В. Б.) и деревенским детям.

Те отвечали.

Я провел Льва Николаевича к себе в комнату, взял у него и положил на стол хлыст, ремешок, которым он подпоясывался, бережно развязал ему башлык и снял с него поддевку, повесив ее на гвоздь. Лев Николаевич сел на стул у стола. В комнате моей собралось еще человек пять кроме меня: Е. П. Кузевич (управляющий хутором), Токарев, Граубергер и Скипетров, который опять к нам приехал. Пришел однорукий работник Федор и направился к Льву Николаевичу:

— Здравствуйте, Лев Николаевич!