Но мысли оказались взятыми из прежних произведений Льва Николаевича и в «На каждый день» включены.

Вечером позвал с письмами к себе. Ему стало еще хуже. Он полулежал в кресле, протянув ноги на стуле. Голос слабый и почерк тоже сбивчивый и тяжелый. Подписал свои письма и прочел написанные мною. Между прочим, сегодня я узнал, что третьего дня Лев Николаевич велел расковать Дэлира и пустить его в табун.

Один поэт писал сегодня Льву Николаевичу: «Я, как вам известно, в настоящее время пишу, собственно говоря, разные стихотворения, преимущественно классические, есть и юмористические» ^[164]. Я, грешным делом, думаю, что у этого поэта и классические стихотворения все юмористические.

Гулял Лев Николаевич очень мало. Ходит тихотихо, видно слаб.

Позвонил мне. Получилось письмо с просьбой указать список книг, полезных для чтения·

— Нам обоим работа, — сказал Лев Николаевич. — Вы возьмите каталог «Посредника» и другие каталоги и составьте по ним список, а я просмотрю и исправлю. Хорошенько займитесь этим. При случае будем посылать другим.

Список этот я составил по каталогам «Посредника» и Костромского земства для народных библиотек, по главным отраслям знания, с преобладанием книг по религиозным и философским вопросам. Лев Николаевич выпустил некоторые сочинения, а остальные в каждом отделе распределил соответственно их важности на три разряда.

В «Русском богатстве» он читал продолжение статьи Короленко о смертной казни. В этой же книжке журнала он нашел воспоминания о Чернышевском, а в них некоторые интересные ему письма Чернышевского ^[165].

— Я его небольшой сторонник, — сказал Лев Николаевич, — но вот его прекрасные мысли о науке.

И он дал мне их прочесть и попросил выписать, чтобы потом воспользоваться ими при случае. Мысли — отрицательного характера о школьной, в частности университетской, науке^[166]. Я тоже порадовался им, и мы перекинулись со Львом Николаевичем несколькими фразами по этому поводу.

— А для Софьи Андреевны, — засмеялся Лев Николаевич, — окончивший университет уже не обыкновенный человек и получает доступ в «сферы»… то есть в самые плохие люди.

За обедом заговорили о вегетарианстве и о трудности ведения молочного хозяйства для вегетарианцев, так как возникает необходимость убивать бычков.

— И здесь один ответ, — сказал Лев Николаевич. — Я иду, давлю муравьев, я не могу предотвратить этого. Но не нужно умышленно убивать, а если неумышленно, то ничего не сделаешь. Главное, помнить, что жизнь в стремлении к идеалу, а воплотить его нельзя.

Говорили о «мясной» выставке в Москве, о реч игородского головы Гучкова о «процветании московских городских боен» и о молебствии при открытии выставки.

— Никакая гадость без молебствия не обходится, — заметил Лев Николаевич.

Вечером я дал ему подписать книжку для записи получаемой им корреспонденции, присланную начальником почтовой станции. Он забыл, что есть такая книжка.

— Отчего же я раньше—το никогда не подписывал?

— Нет, подписывали, Лев Николаевич.

— Никогда!

Уходя, он пожал мою руку, поглядел и опять потряс ее.

— У вас «Русское богатство»?

— Да.

— Вы почитайте обязательно, это очень интересно: и Короленко, и статью Панкратова.

Статья Панкратова — «Яма», о религиозных собраниях в Москве ^[167].

Сегодня Лев Николаевич встал очень рано: в семь часов утра. И это совершенно верный признак его поправляющегося здоровья: ему гораздо лучше.

Обедали на террасе. Лев Николаевич восхищался вместе с другими необыкновенно прелестной погодой и природой.

Куковала кукушка.

— Не люблю кукушку, — внезапно произнес Лев Николаевич, — скучно! Других птиц не замечаешь, а ее замечаешь. Как замечаешь, когда собака лает… Лягушек тоже не замечаешь.

Подали какое‑то эффектного вида блюдо. Один из присутствующих сказал, что повару тяжело работать: все время в жару. Другой — что повар Семен любит свое дело.

Да как же не любить! — иронически заметил Лев Николаевич. — Только тогда и можно работать, когда любишь свое дело. Я думаю, что и те, которые чистят… любят свое дело… При работе всегда присутствует сознание цели, к которой стремишься. И у них есть цель, — вычистить.

Лев Николаевич насупился: господа оправдывали свое положение.

Вечером говорили, что на съезде писателей в Петербурге огласили письмо Льва Николаевича в произвольно сокращенном виде ^[168].

Лев Николаевич согласился с тем, что этого нельзя было делать, но потом добродушно махнул рукой, промолвив:

— Ну, да пускай их на здоровье!

Алексей Сергеенко, приехавший только что из Крёкшина от В. Г. Черткова, заметил, что тот хочет опубликовать в газетах письмо Льва Николаевича полностью. Лев Николаевич улыбнулся и, помолчав, произнес:

— Если б я стал обдумывать, какого мне нужно друга, то другого, как Чертков, не мог бы придумать.

Вечером он продиктовал мне письмо к Короленко, по поводу второй части его статьи ^[169], а когда я через некоторое время зашел к нему с письмами, он, передавая мне сегодняшнее письмо Черткова для обратной отсылки ему, как это у них принято, сказал:

— Он умоляет меня начать ездить верхом… Смешно!

— Почему смешно?

— Да уж очень он милый человек.

Я попрощался. Лев Николаевич встал, чтобы идти в спальню.

— А вы что поделываете? — спросил он.

— Запечатываю некоторые письма.

— И все у вас хорошо?

— Хорошо, очень хорошо!

— Вот и слава богу.

— Слава богу, — прибавил он опять. — У меня вот все болезни, — продолжал он, — и так хорошо! Все приближаешься к смерти.

— И не страшно, Лев Николаевич?

Ох, нет! Стараешься только одно: удержаться, чтобы не желать ее. Главное, надо помнить, что ты должен делать дело, порученное тебе. И как работник смотрит за лопатой, чтобы она была остра, так и ты должен смотреть за собой. И это всегда можно. Хотя бы и маразм был, можно и в маразме так жить.

Лев Николаевич выздоровел. Работал над предисловием к «На каждый день». Читал Griffith, «Crime and Criminals» ^[170] и еще рассказ Семенова, маленький, «Обида», о котором хорошо отзывался, как всегда о произведениях Семенова.

— Какой у него язык! Отчего его не ценят? — восклицал он.

По поручению Льва Николаевича, я сделал сегодня две верховые поездки: во — первых, в Телятинки — передать Белинькому поскорее переписать на ремингтоне предисловие к «На каждый день»; во — вторых, на Засеку — взять обратно для исправления отосланное вчера письмо Льва Николаевича к Б. Шоу; Лев Николаевич боялся, что Моод, переводчик Льва Николаевича на английский язык, узнав почерк В. Г. Черткова, переводившего и переписывавшего письмо к Шоу, «будет иметь к нему недобрые чувства», так как письмо‑то Шоу именно он, Моод, прислал Льву Николаевичу. Нужно было взять письмо и дать переписать Татьяне Львовне.

До станции, однако, я не доехал. Я уже побывал в Телятинках, а в это время Лев Николаевич с двумя своими посетителями — Сережей Поповым и приехавшим из Сибири И. Н. Збайковым — пешком отправились на Засеку. Я нагнал их всех троих уже неподалеку от станции. Предложил было Льву Николаевичу свою лошадь, чтобы на ней он вернулся домой, но Лев Николаевич отказался. Попрощался со спутниками и один пошел дальше, а мы все втроем вернулись назад. Между прочим, Сережа Попов передавал мне слова Льва Николаевича, что ему очень трудно было отказаться от верховой езды, труднее, например, чем от мясоедения.