Ехали по чудной тропинке.

— Куда эта дорога ведет? — все спрашивал Лев Николаевич. — А, знаю, — и он назвал какую‑то деревню.

Но мы выехали совсем не на деревню, а к полотну железной дороги, вдоль которого по высокому обрыву Лев Николаевич и направил своего Дэлира. Мимо быстро прокатился товарный поезд. Мы заблаговременно подались немного от полотна к кустам, чтобы Дэлир не испугался поезда. Все обошлось благополучно.

Наконец дорогу нам преградила куча старых рельсов, наваленная близ полотна, между лесом и склоном обрыва, и мы свернули в лес. Подъезжаем к глубокому рву. Спуск очень крутой, и на дне — ручей. Лев Николаевич пробует спуститься, но Дэлир не идет, и мы возвращаемся обратно. Опять едем вдоль полотна. Льву Николаевичу хочется переехать на другую сторону, где красивые холмы и среди них вьется хорошая дорожка. Но ров, по дну которого идет железнодорожная насыпь, слишком глубок. В одном месте, у будки путевого сторожа, шла вниз лестница и был мостик через канаву и насыпь. Но перила лестницы загораживали въезд на мостик сбоку. К тому же женщина, сидевшая у окна будки, объявила, что мостик не выдержит лошадей. Если б не перила, Лев Николаевич все- таки поехал бы. Мы уже спустились вниз, но пришлось вернуться. Лошади прыжками вынесли нас вверх по крутому склону. Нечего делать, поехали по той же дороге назад. Лев Николаевич посмотрел на часы.

— Теперь как раз время и домой ворочаться: приедем через полчаса, и будет половина пятого. А я завел привычку в это время спать ложиться.

Свернули опять в тот лес, через который выехали к полотну. Ехали довольно долго и вдруг оказались у того же полотна. Повернули обратно. Как будто выехали на настоящую дорогу.

— Вот и наши следы видно, — показывает Лев Николаевич.

Но вот опять следов не видать. Все‑таки едем. По мнению Льва Николаевича, мы с минуты на минуту должны выехать на дорогу к Засеке. Едем томительно долго. Дорога начинает расширяться, видимо лес должен кончиться.

— Вот тут будет дорога на Засеку, — говорит Лев Николаевич.

Но я обращаю его внимание на глубокий ров, который тянется влево от дороги и, как мне казалось, должен впереди пересечь нам дорогу.

— А ну, поезжайте посмотрите, что там такое, — говорит мне Лев Николаевич.

Я только этого и ждал и пустился галопом вперед.

Я понимал, что он уже должен был быть утомлен длинной дорогой, и мне самому хотелось сделать сначала разведку, чтобы не заставлять Льва Николаевича даром ехать вперед.

Подъезжаю. Действительно, тропинка спускается в огромный овраг. Начинаю спускаться, чтобы посмотреть, можно ли переехать внизу, — лошадь пятится, не идет: спуск слишком отвесный. С досадной мыслью, что ехали так долго и попали в тупик, лечу назад ко Льву Николаевичу, который уже едет мне навстречу, и сообщаю о своем открытии. Он все‑таки едет ко рву. Посмотрел и говорит:

— Ну, это что же! Это хорошо!

И начинает спускаться. Я за ним. Переехали благополучно. Думали, что теперь пойдет ровная дорога, но не проехали и десяти сажен, как наехали на новый ров, такой же глубокий, как первый.

Я в душе приходил в отчаяние; мне казалось, что Льву Николаевичу дорого стоил переезд и через первый ров, а теперь впереди еще такой же, если не хуже. Если бы захотели вернуться назад, то надо было бы опять переезжать первый ров. И очутились мы между двух рвов, как между двух огней: ни вперед, ни назад. И неизвестно куда приедем.

Подъехав ко рву, Лев Николаевич на минуту приостановился, чем я воспользовался и поехал вперед. Лев Николаевич стал спускаться за мной. Внизу Дэлир заартачился, так что Лев Николаевич должен был слезть, а я перевел его лошадь через русло оврага в поводу. Лев Николаевич опять сел на нее, и мы выехали наверх.

Тропинка вьется дальше. Едем быстро.

Проезжаем саженей пятьдесят — опять ров, не менее глубокий и крутосклонный, чем первые два. Лев Николаевич прямо едет вниз. Я предупреждаю его, что деревья по бокам дорожки в одном месте так часты, что трудно проехать при таком неудобном и крутом спуске, не зашибив о них ног.

Лев Николаевич сворачивает в сторону на почти отвесный скат. Я видел, как Дэлир, приседая на спуске, заскользил задними ногами, шурша по листьям. Однако выбрался и отсюда.

Встретили внезапно каких‑то дам, кавалеров. Оказались засековскими дачниками. Тут же нашли проезд на дорогу к Засеке. Только находились мы не вблизи Ясной Поляны, а еще версты за две с половиной от нее.

На дороге встретили толпу нарядных людей. Как объявили они сами, шли они в Ясную посмотреть на Толстого.

— Специально для того шли, чтобы посмотреть на вас, Лев Николаевич! — говорили они, отвешивая Толстому низкие поклоны, точно желая этими словами сказать ему величайший комплимент. Попросили позволения снять его, живо расставили треножник фотографического аппарата, щелкнули и рассыпались в благодарностях.

Лев Николаевич пришпорил лошадь и вихрем понесся вперед. Поехали тише уже около шоссе, когда толпа любопытствующей публики совсем скрылась из виду.

— Как вы, Лев Николаевич, относитесь к таким людям? — спросил я.

— Да что же, если они есть, так нужно их терпеть! Конечно, было бы лучше, если бы их не было…

— Но все‑таки мне кажется, что они приходят к вам с хорошими чувствами.

— Да нет, идут только потому, что обо мне говорят, сделали меня знаменитостью. Им дела нет до того, что во мне. Я записал сегодня, что такие люди в животной жизни отдаются исключительно телесным потребностям: похоти, аппетита. И в этом их вся цель. В человеческих же отношениях они руководствуются тем, что говорят все. У них совсем нет способности самостоятельного мышления.

Мы немного проехали молча.

— Таких людей нельзя обвинять, — заговорил опять Лев Николаевич, — они не понимают и не могут понять, где истинная жизнь и в чем истинное благо. Я хотел написать под заглавием «Нет в мире виноватых» описание всех этих людей, начиная от палачей и кончая революционерами… Описать и эту революцию… Тема эта очень меня интересует, и она заслуживает того, чтобы ее разработать.

— Художественное произведение?

— Да, художественное.

Лев Николаевич помолчал.

— И тема художественная, — добавил он.

— Вы не начинали еще разрабатывать ее?

— Нет еще, не начинал ^[156].

Вечером вспоминали о сегодняшней, полной приключений, поездке.

— Нет, меня особенно поразило, — смеялся Лев Николаевич, — что когда заехали в такую глушь, что, казалось, и выхода из нее никакого не было, — вдруг эти дамы в шляпках, и как много!.. Вся цивилизация!..

Софья Андреевна играла Бетховена. Лев Николаевич, выйдя к чаю, сказал, что слушал ее игру с удовольствием.

Она вся даже вспыхнула.

— Да ты шутишь, — недоверчиво проговорила она.

— Нет, нисколько. Да это adajo в «Quasi una fantasia» так легко…

Как была рада Софья Андреевна!

— Никогда я так не жалею, что я плохо играю, как когда меня слушает Лев Николаевич, — говорила она потом.

Утром Лев Николаевич говорил мне про свое здоровье, что оно слабо. Я высказал предположение, что его утомил вчерашний шумный день (с японцами и граммофоном), но Лев Николаевич возразил:

— Нет, ничего, день был шумный, но приятный!

Ему прислал свои книги Н. А. Морозов, шлиссельбуржец^[157].

— Удивительная ученость у него! — говорил Лев Николаевич.

Меня уговаривал не раздавать прохожим его запрещенных книг.

— А то смотрите, чтобы не было как с Гусевым^[158]. Я боюсь.

Утром рано приехал Михаил Львович, младший сын Льва Николаевича.

А часа в два приехал еще гость.

Я спускался зачем‑то вниз. Вверх поднимается по лестнице Ольга Константиновна и сообщает: