За свою долгую жизнь газетчика я написал много очерков о людях. И мне всегда казалось, что я всякий раз осчастливливаю этих людей, был уверен, что это очень приятно читать о себе. И вот однажды написали очерк обо мне — написал мой хороший товарищ, очень добросовестный. И все равно — о ужас! — это очерк был не обо мне, он был о хорошо знакомом мне человеке, но не обо мне. Там все было знакомо, как в отцовском доме, только чужая рука переставила всю обстановку и выкрасила стены в непривычный цвет. Там все было. Кроме меня. Поэтому-то — как я потом узнал — и Лариса не хотела, чтоб я писал о ней. Говорит, в войну корреспондент какой-то, капитан, написал о ней в газету — сама себя не узнала. Поэтому сейчас и сидит, думает — в основном сама для себя вспоминает. А в тетрадь записывает то, без чего нельзя ее послать.

Ну, как ты запишешь, например, давно уже забытые чувства восемнадцатилетней девушки, любимой папиной дочки, выросшей в холе и неге, но теперь решившей во что бы то ни стало попасть на фронт? Что она знала о фронте? Сейчас Лариса, конечно, не помнит это. Помнит одно: чуть ли не со слезами на глазах упрашивала «дяденьку» из военкомата взять ее на фронт. Смешно? А ходила она с подружкой на полном серьезе. И сердилась взаправду, когда их бесцеремонно выпроваживали за дверь.

Но на фронт хотелось во что бы то ни стало! Она бросила техникум землеустройства и мелиорации, в котором училась на втором курсе, и поступила на краткосрочные курсы медсестер. Теперь она была уверена, что справка с курсов — это козырь, против которого едва ли устоят черствые души в райвоенкомате. Но «черствые» души не признавали ничего, кроме паспорта, — а по паспорту еу не хватало лет. Лариса с подружкой (а подружке было еще меньше лет) пыталась поступить на курсы шоферов — хоть шофером, только бы на фронт! Но и из этого ничего не вышло.

Неожиданно помогла Ларисе ее школьная подруга, поступившая на работу в военкомат. Она-то и шепнула, что начинает формироваться какая-то войсковая часть и для нее будут набирать медиков. И посоветовала, к кому надо бы обратиться. «Так по знакомству я была добровольно призвана в Красную Армию 7 мая 1942 года», — записала Лариса в тетрадь для меня.

Потом они, десять вчерашних школьниц, «осчастливленные» дядями из военкомата, шагали в воинский лагерь под Костромой с первой в своей жизни военной бумажкой — предписанием. Было холодно. Шел дождь со снегом. Ветер. А девчата к переходам совсем не были подготовлены. Но все равно было весело — будто они отправлялись не на войну, а на танцы. Смеялись буквально над всем — и над холодом, и над тем, что Маша Лебедева шла в босоножках на высоких каблуках и что каблук оторвался — все смешило. Юность — она беззаботна.

Но время от времени они останавливались, грудились в кучу и клялись. Клялись: ни при каких обстоятельствах, ни за что на свете, до самого конца войны… не дружить с ребятами! Не за тем, мол, идем в армию.

Потом их «приучал» к армейскому порядку их «враг № 1» сержант Шеховцев. По утрам он заходил к ним в комнату с часами в руках и командовал:

— Подъем!

И засекал время. Но, к его удивлению, никто никак не реагировал на его команду. Он еще властнее:

— Под-дъе-ем!!

И опять никто не шевелился. Только из-под одеял выглядывали озорные девичьи глаза. Лариса не выдерживала первой (недаром потом ей всегда говорили: «Чего ты суешься вперед всех?!»), она кричала этому сержанту:

— Ну, чего уставился? Выйди отсюда, мы оденемся!..

Это было уже не по уставу. И сержант не знал, как поступать в такой ситуации…

В другой раз он повел их, десятерых, через весь город в баню строем. Это их оскорбило — мог бы и без строя. Назло ему мылись не «по-военному» — долго-долго. А потом он построил их и скомандовал:

— Запевай!

Они перемигнулись — не запели. Два часа гонял от бани до медсанбата сержант непокорных солдат с юбках. Лариса в разведроту попала с помощью маленькой хитрости. Когда комплектовали боевые подразделения дивизии, приглашали на беседу в кабинет командира медсанбата девчат по одной. И, наверное, каждую спрашивали, согласна ли она пойти санинструктором к разведчикам. Конечно, каждая была согласна, и, наверное, каждую спрашивали о выносливости, сможет ли она пройти пешком пятьдесят-шестьдесят километров? А кто до войны из них ходил по стольку? Конечно, все отвечали, что ходить так много не доводилось. А Лариса схитрила. Говорит:

— У нас в области есть город Судиславль — от Костромы шестьдесят два километра. Я шла от него пешком.

Комбат тут же достал карту, сверил.

— Правильно, — говорит, — есть такой город и приблизительно в шестидесяти километрах.

— Не примерно, а точно шестьдесят два.

И он поверил. Он, конечно, не знал, что на эту девушку дома дышать боялись, не то чтоб позволить ей пройти пешком такое расстояние! А этот путь прошел ее старший брат в тридцать седьмом году. Поэтому она и знает и город и точное расстояние до него.

Так Лариса Синякова, которую еще совсем недавно не принимали даже рядовой санитаркой в медсанбат, стала разведчицей — о чем больше можно было мечтать!

Жили разведчики в многоэтажном недостроенном доме. Отдельная комнатка была приготовлена для санинструктора. Уютная комнатка. На всю жизнь она запомнилась Ларисе потому, что потом до конца войны у нее никогда не было не только такой комнатки, а «приличного отдельного окопа» — как она поделилась со мной.

Вывели ее перед ротой. Глянула: а народу-то, мамочки! И все на одно лицо. Не отличишь. Как только командиры их не путают — какой из какого взвода! Командиров тоже можно сразу не различить. Их шесть: командир роты, помкомроты, политрук роты и еще три командира взводов — все лейтенанты и старшие лейтенанты, а ротный даже капитан, «шпала» в петлицах. И все смотрят на нее. Наверное, за всю ее девичью жизнь не смотрело на нее столько парней, сколько сейчас смотрит одновременно. Вот такого всеобщего внимания она больше всего и боялась, собираясь на войну. С первой же ночи стала старательно закрываться в своей комнатке, чуть ли не баррикадировать дверь.

Не успела оглядеться, ознакомиться — поступил приказ грузиться в эшелоны и отправляться на фронт.

— Ты с каким взводом поедешь? — спросил ее командир роты.

— А мне они все одинаковы.

— Поедешь с третьим.

В красном, испокон веку почему-то называемом в народе «телячьем» вагоне в два яруса нары. «Где же я тут буду спать?» Это первое, о чем Лариса подумала, войдя в вагон.

Шумно, суетно на погрузочной площадке железнодорожной станции — народ все молодой, беззаботный. Только Ларису мучит забота. Она со страхом ждет ночи.

Вечером эшелон тронулся. Все начали размещаться по нарам. Одна она не размещается — сидит в дверях на полу, свесив ноги наружу, смотрит на убегающее назад Подмосковье. Прощается с детством. А детство было у нее хоть и не в роскоши, но по-своему счастливым. Отец баловал ее как мог и чем мог. Три старших брата с самого ее младенчества воспринимали как должное все ее капризы.

По праздникам всей семьей ходили на центральную площадь Костромы смотреть на портрет отца. Сколько помнит себя Лариса, столько к Октябрьским праздникам и к Первомайским портрет отца вместе с другими портретами стахановцев города вывешивался на центральной площади. Отец работал старшим кочегаром на ТЭЦ. И когда случалось, что приезжал в Кострому нарком легкой промышленности (в ведении этого наркомата была ТЭЦ), а приезжал он много раз, то наряду с другими цехами и фабриками всегда заходил в кочегарку, здоровался обязательно за руку с Зотиком Андреевичем Синяковым и не забывал расспросить о здоровье, семье, детях. Отец гордился этим знакомством с наркомом… И вот теперь все это оставалось там, в ее детстве. Собственно, там оставались только отец с матерью, а все три брата были на фронте (из которых вернется потом только один). На фронт теперь ехала и она, вернется ли? Вот уж об этом она не думала — конечно, вернется. Победит немцев и вернется.