И что характерно — почти всех наших побил один паразит. Он, гад, стоял в блиндаже и через открытую дверь короткими очередями из пулемета с руки накашивал наших.

Кто-то из ребят заметил это, бросил туда гранату. И сразу вдруг стихло.

И тут неожиданно из этого блиндажа выскочил и кинулся бежать в свою сторону большой такой ариец. Я — за ним. Догнал. Схватились мы. Но я заморенный уже. А он, по-моему, офицер, мордяка во какая! К тому же он раздетый, а на мне телогрейка, маскхалат. Он меня отбросил и снова бежать. Я ему: «Хальт… Хальт!» А он никак. Я опять догнал его и автоматом стукнул на бегу. Он малость зашатался. Пока я соображал, что с ним делать, он набросился на меня. Придавил меня, паразит, к земле и норовит у меня автомат вырвать. Нет, думаю, автомат я тебе не дам. И тут один парнишка, наш разведчик Иванов, тот самый, который выводил нас с Кармышевым осенью с высоты сто сорок три и четыре десятых, подбежал ко мне на помощь, тюкнул этого гада по затылку диском автомата. Тот и обмяк.

Значит, я лежу, очухиваюсь, фриц около меня тоже лежит, а парнишка тот над нами стоит. И вдруг со второго блиндажа очередь дали, и он упал. Наповал его, бедного. Даже не ойкнул, парнишка…

А этот фриц, который около меня лежал, очухался, вскочил и опять бежать. Только побежал он теперь в нашу сторону. Перепутал, куда надо. Я его не останавливаю, бегу следом. Думаю, хорошо, сам добежит, не тащить…

А он не добежал до наших окопов, сердешный. Чуток не добежал. Пулеметная очередь его пересекла. Своя же — ихняя то есть, немецкая. Пришлось мне потом ползти к нему, чтоб документы вынуть. Документы — это хоть и не «язык», а все равно на пятьдесят процентов задание выполнено — сведения о противнике…

Так вот операция эта и закончилась. Четверых Лариса вытащила раненых, шесть погибло, а двое мы вернулись…

Но самой запоминающейся вылазкой за «языком» была у меня на Брянщине осенью сорок третьего. Там мы ходили в тыл к неприятелю. По прямой километров на двенадцать углубились, а так если считать, то километров шестьдесят напетляли. Ходили мы большой группой — чуть ли ни около взвода нас было.

Засекли мы одну артиллерийскую батарею, скопление автомашин, — не иначе какое-то транспортное подразделение — обо всем этом передали по рации в штаб дивизии. Попросили разрешения наделать тарараму. Комдив сказал: не трогать. Шоссейную дорогу — машины по ней без конца снуют — тоже не трогать. Приказал отдыхать и ждать дополнительное задание.

Выбрали полянку недалеко от просеки, расставили дозоры и легли спать. Как дома разлеглись. Дозорным приказ: при появлении фрицев ни в коем случае не стрелять, по возможности пропустить беспрепятственно. Ну а получилось так: дальний дозор пропустил с десяток их, шедших по просеке, и подал сигнал тому дозорному, который около нас, около поляны. А тот как раз задремал. Открыл глаза, а немцы в десяти шагах. Может, они бы и прошли, но он спросонья растерялся, нажал на спусковой крючок. Сколько он их побил — стрелял ведь в упор — мы не считали.

Короче говоря, буквально через минуту-две по нам стали бить из минометов. Мы — в лес. Минометы жарят по просеке (думают, что мы воспользуемся удобствами просеки), а мы напрямки по лесу чешем. Единственное спасение — наши ноги. Слышим, гитлеровцы уже преследуют нас — слыхать голоса. Заскочили в болото. Пробежали одно болото. Второе. Противник кругом нас — по голосам определяем. Заскочили в третье болото. Хлюпали, хлюпали по нему — конца-краю нет. Притаились. Вода до пояса, а где и выше. Аж так и тянет туда, в пучину… Сидим. Немцев чуть слыхать — значит, далеко ушли. В кусты залезли, чтоб не видно было, по самую шейку в воде. Двое суток просидели так.

Гитлеровцы разошлись. Когда мы вылезли, запросили штаб дивизии по рации. Майор Безрученко приказал никого не трогать, возвращаться домой. Вернулись.

А батарею эту и скопление автомашин «катюши» накрыли — мокрое место осталось.

Мы не потеряли ни одного человека. Только Лариса после этого сиденья в болоте почками мается до сих пор — не женское это дело в вонючем болоте сидеть по двое суток…

А еще был у нас такой случай — это опять же под Сталинградом, под конец. Смешно вспомнить, какие там были фрицы.

А по порядку если, то так это было.

Облюбовали мы место для захвата «языка». Подползли. А за этим блиндажом немецкий дот стоял с пулеметом. Он время от времени постреливал. Как-то это было привычно, когда были далеко. А как подползли близко, этот пулемет забарабанил — по коже мураши забегали, почти над ухом стреляет. Ну хоть не «почти», а метров двадцать. Все равно — кажется, чуешь его дыхание из ствола, будто слыхать, как пули вылетают. Но ребята лежат — ни шороху, обстрелянные. Переждем пулеметную очередь и — опять вперед.

А потом получилось так, что ребята переползли такой брустверочек, а я замешкался, хотел посмотреть сзади на всю обстановку. И вдруг этот пулемет как застрочит — вроде похоже, что заметил нас. Пули низко идут, того и гляди заденут. Я за этот брустверочек притулился. А он режет и режет. Я полежал, полежал и думаю: долго я тут буду лежать? А ребята за бруствером лежат, ждут меня — молчат, замаскировались. Расползлись. А потом вдруг с другой стороны пулемет еще один ударил повдоль бруствера. Ну, думаю, тут-то уж он непременно заденет. Пошарил руками — вроде окопчик рядом, да такой узкий, с кровать, сверху закрытый, а тут, около меня, дырка.

Я только туда было навострился прыгнуть вниз головой — чую, кто-то там есть. Мац рукой — винтовка торчит. Немецкая. На ощупь определяю. Значит — немец. А он тоже, наверное, догадался, с кем дело имеет. Хотел какие-то меры предпринять, а какие там предпримешь, ему с винтовкой развернуться никак нельзя — я ее руками схватил, вбок повернул и прижал к стене окопа. А сам на этого немца сверху-то и прыгнул. Окоп-то узкий. Я спрыгнул, а автомат был у меня за спиной, он в окоп не попал, поперек него угодил, уперся — я и застрял, и оказался в подвешенном состоянии. Барахтаюсь с этим фрицем. Говорю ему шепотом: «Хендэ хох!» А он не поймет, что ли, — во всяком случае как-то странно себя ведет: какой-то больно уж он большой, во весь окоп шевелится. Пригляделся — а их оказывается два! Немца-то.

Наконец я автомат скинул с себя — он наверху остался. Свободнее стало. Одного из них я все-таки завалил — опять беда, не пойму, где у него что: где ноги, а где голова.

Ребята в конце концов услыхали возню, заглядывают туда, в окоп. Я шепчу: «Забирайте их». А они упираются, из окопа не лезут. И вот тут я двинул ему под зад. А заду-то нету, одни мослы — во какие они были там «раскормленные»…

Так мы, не сделав ни одного выстрела, вернулись с двумя «языками».

И это еще не все злоключения. Во-первых, когда из окопа их выволокли, они идти не могут — у одного на ногах шубные варежки, а у другого только портянки. Это они в таком виде сидели в дозоре. Когда поняли, что их убивать никто не будет, бегом побежали в плен.

А во-вторых, когда привели мы их на наш передний край, наши солдаты завтракать собирались. Я спросил пленных: кушать хотите? А какое там «кушать» — они собаку с шерстью сожрали бы. Солдаты дали им по булочке хлеба (у нас под Сталинградом пекли булки по восемьсот граммов на каждого солдата). Они их тут же съели. Моментально. Пока мы с устатку курили, ребята принесли по двухлитровому круглому котелку «шрапнели» с мясом и еще по булке. Они и это уплели.

Потом, когда привели их в штаб дивизии, командир разведроты, прежде чем передать их на допрос, приказал накормить (он знал, какие они оттуда являются голодные). Еще принесли им по котелку «шрапнели» и по булке. Съели и это. И вот тут с ними стало плохо.

Майор Безрученко спрашивает: «В чем дело?» А я говорю: «Обожрались. Я их на передовой накормил два раза, а ротный еще тут». Майор Безрученко говорит: «Нашел родню! Разугощался…»

Прикинули: больше чем по полведра они съели! Конечно, разнесет — тем более с такой голодухи. В медсанбате выкачали все из них, промыли внутренности…