Сидурс кивнул.

— Я уехал, — сказал он. — Ночью подъеду. Спасибо вам, что вернулись. Слов нет — спасибо.

И Сидурс пожал Володе руку.

Тем временем с кузова грузовика альпинисты сгружали рюкзаки, доставали веревки, надевали обвязки. Ребятам помогал Петр.

— Саш, — спросил он, — правда, что вы «зеркало» прошли?

— Правда, — мрачно сказал Саша.

— Кто пролез?

— Все пролезли, — был ответ.

Не принимала участия в общей суете лишь Лида. Она стояла в темноте и внимательно смотрела, как Володя подошел к Юнне. Она не слышала, что они говорили друг другу. Их разговор был короток, и Володя тут же побежал к своим руководить. Навстречу ему двинулась Лида.

— Вов, — сказала она, — я уезжаю.

— Куда? — спросил он.

— Домой. Так будет лучше для всех. И для меня. И еще: у меня для тебя есть свадебный подарок. Возьми.

И Лида вынула из кармана куртки небольшой камень, тот самый, что несколько дней назад пробил палатку. Володя растерянно держал этот камень в руке…

— «И кто-то камень положил в его протянутую руку», — сказала Лида, надевая свой рюкзак. — Прощайте, ребята. Так будет лучше.

— Ты славный парень, Лид, — сказал Руслан.

— Это-то и печально, — ответила Лида.

Все смотрели, как она с рюкзаком уходит из круга освещенного пространства и скрывается в темноте, где по-волчьи горели фары машин.

— Все одно к одному, — буркнул Саша, — чудовищный сезон!

Ему никто не ответил.

— Курсант! — резко сказал Спартак. — Ты чего мышей не ловишь? Сбегай-ка в компрессорную, пошустри насчет кофе!

— Там никого нет, — сказал Володя, — там два каких-то отчаянных добровольца работают.

— Сильные ребята! — сказал Руслан, застегивая грудную обвязку. — Под такой угрозой…

— Ну что, моряки? — сказал Володя. Он был уже при обвязке, держал в руках скальный молоток. — Осиротели мы без доктора. Однако плакать будем потом. Сейчас надо нам закончить неудачный сезон добрым делом.

Все пошли к стене. На ходу Спартак кинул Марату банку растворимого кофе.

— Давай, — приказал он.

В свете прожекторов Марат, преисполненный важным чувством причастности к столь героическим людям, как альпинисты, медленно пошел к компрессорной. На него смотрели десятки людей: и солдаты оцепления, и водители, курившие у временного веревочного барьера.

В коридоре компрессорной Марат никого не обнаружил и прошел в машинный зал. Там работали дизели, стоял грохот. Навстречу Марату шел, прихрамывая, старый человек.

— Чего?! — крикнул он Марату.

— Кофе согреть, — ответил Марат, показав на банку.

— Это хорошо, — сказал дядя Митя. — А то мы тут с напарником целые сутки одни вкалываем.

Марат посмотрел вокруг, но не увидел никакого напарника.

— Спит, умаялся, — сказал дядя Митя. — Непривычно ему — большой начальник. Я виноват, говорит, я здесь срок и отстою. Сам Сидурс бушевал, не пускал его — он ни в какую! Министерство, — уважительно добавил дядя Митя.

Марат, пораженный внезапной догадкой, глянул на дизели. Там в маленьком уголке под доской «Лучшие люди» на алюминиевом стульчике сидел Воронков в белой, измазанной машинным маслом рубахе. Он спал, уронив голову на грудь. Марат подошел к стулу, сел на корточки перед ним, положил ему руки на колени. Воронков вздрогнул, проснулся, уставился на сына.

— Папа! — сказал Марат. — Папа…

Воронков ничего не ответил и погладил сына по голове.

…Мокрое блестящее шоссе извивалось между холмов далекой лентой. Шел дождь. Вся команда лежала на груде вещей в кузове грузовика. Спартак, Руслан и Марат спали, до носов натянув серебряный непромокаемый плащ. Дождинки падали на их лица, но лишь Марат иногда вздрагивал и мотал головой, сгоняя капли с лица.

Саша и Володя, закрывшись палаткой и накинув на головы капюшоны пуховок, полулежали рядом, не спали, хоть были измучены до крайности. Володя потихоньку курил, нагибаясь к сигарете, которую держал в руке над палаткой.

Грузовик остановился у маленького переезда. Володя обернулся. Шлагбаум был закрыт. В выбоинах на переезде стояли свинцовые лужи. В степной дождливой дали не спеша шел, приближаясь к ним, поезд — тепловоз и три товарных вагона.

— Что там? — спросил Саша, не желавший оборачиваться.

— Переезд, — сказал Володя.

— Я вот только одного не пойму, — сказал Саша. — Почему ты не стал меня уговаривать, когда мы сидели над «зеркалом»? Это мне показалось странным.

Володя улыбнулся.

— Я рассуждал так, — сказал он. — Ты был героем дня — ты, кстати, и остаешься героем, — и первая реакция у тебя была понятная. Я всячески оттягивал время, надеясь, что страсти поутихнут. Но тут Лида вылезла со своим снотворным. Это спутало мои планы. Я выбросил таблетки. Я сам не спал всю ночь и слышал, как ты заснул. Но спал ты плохо, ворочался, просыпался. Под утро я вдруг пришел в ужас оттого, что ты откажешься идти вниз. Я вылез из палатки и по пути довольно основательно «навалился» на тебя. Я хотел дать тебе еще один шанс — разговор наедине. Когда же я увидел, что ты не так тверд, я не стал на тебя давить. Я просто отдал тебя на растерзание тебе же. Ты, Саш, в эти сутки совершил два подвига. Я говорю без шуток. Ты прошел «зеркало» и нашел в себе мужество отказаться от него.

— Ты большой ученый, Капитан, — после некоторого раздумья сказал Саша. — Неужели ты все это так холодно разложил, как шахматную партию?

— Это просто в пересказе выглядит так, — ответил Володя. — Я страшно мучился. Я пытался помочь тебе. Ты ведь был в самой сложной ситуации.

— А по-моему, ты, — сказал Саша.

— Я ведь капитан, — грустно ответил Володя. — Кроме того, я уже знал, что мы должны вернуться. Мы вернемся на Ключ, Саш!

— Вне всякого сомнения, — сказал Саша.

Он развеселился от этой мысли, толкнул спящих.

— Руслан! — крикнул он. — Ты же не дорассказал: кто там за рулем сидел? Какой нарушитель?

Руслан, не открывая глаз, спросил:

— А вы как думаете?

— Кошка, — предположил Марат.

— Еще какие будут мнения? — спросил Руслан.

— Красавица блондинка, — сказал Спартак.

— За рулем был зампред горисполкома, — сказал Руслан.

Шлагбаум открылся, и грузовик двинулся дальше, навстречу затянутому сизым дождем горизонту.

ЗАВТРАК С ВИДОМ НА ЭЛЬБРУС

Пятница простиралась до самого горизонта. За пятницей следовала вся остальная жизнь за вычетом предварительно прожитых сорока лет. Эта сумма не очень бодрила. Второй развод. (Мама, когда-то совершенно потрясенная ремонтом квартиры, долгое время после этого говорила: «Это было до ремонта» или «Это было уже после ремонта».) Теперь все, что я проживу дальше, будет обозначаться словами — это уже было после второго развода.

В кабинетике у Короля было всегда темновато, поэтому здесь вечно горела старомодная настольная лампа из черного эбонита, под которой в стеклянной ребристой пепельнице дымилась отложенная им сигарета. Король читал мое заявление, а я рассматривал тонкие фиолетовые туманы, поднимавшиеся от сигареты прямо к огню лампы. Вообще-то Король не очень любил меня. Началось это давным-давно, когда он написал свою первую брошюру, которую в процессе писания торжественно называл «повестушка». «Повестушку одну кропаю, братцы, за-шил-ся!» Обнародовал он свое произведение уже в изданном виде. Брошюра называлась не то «Орлята, смелые ребята», не то наоборот, в смысле — «Ребята, юные орлята». Как-то после летучки он вытащил из своего портфеля целую кипу огненно-красных брошюр, где над орлятами гордо летела его собственная фамилия: по огненному, в черных дымах небу было написано — А. Сумароков. Заглядывая в титульные листы, на которых уже заранее, дома были им написаны разные добрые слова, он одарил своим новорожденным всех, не обойдя никого. Подарил брошюру даже машинистке Марине — стиляге и дикой, совершенно фантастической врунихе. Когда она говорила «Здравствуйте, меня зовут Марина», то можно было ничуть не сомневаться, что одно из четырех слов было враньем.