— Ни фига себе! — вслух сказал он.

Над его головой медленно крутился останавливающийся винт, побулькивало в маслопроводах.

Бомбовоз приволок откуда-то еще дрова, со злостью бросил их у печки. Хоть та была расшурована до красноты, он все же открыл дверцу и, сощурив глаза, варварски расковырял железкой все ее нутро. Из печки прямо в лицо бортмеханику вылетело облачко пепла. Бомбовоз его отогнал, могуче подул, закрыл горячую дверцу.

— Старый ангар там есть, — сказал он Яноверу, — барахла полно: крылья самолетные, колбы с кислотами, лампы паяльные — ну всего завались.

— Да, — тихо сказал Лева, — отколол командир номер.

Он сидел перед печкой на маленькой скамеечке и все разглядывал банку консервов, безуспешно пытаясь определить, что там внутри.

— Если рыба, — сказал Бомбовоз, — делу хана. Поверь мне, как настоящему интеллигенту. Лучше и не пробовать. А если мясо — имеем шанс. Но вообще — попомни мои слова — скажут все на меня.

— Обязательно, — подтвердил Лева. — В трех случаях из двух.

— Ты тоже так думаешь? — всполошился Бомбовоз.

— Уверен, — сказал Лева и честно посмотрел в глаза Бомбовозу. — А на кого ж сказать? Да ты и сам уверен.

— Смеешься, — сказал Бомбовоз. — А я сердцем чувствую. А там пойдет слух — то ли у него шубу украли, то ли он шубу украл. Знаешь, как в управлении… Ну что, рискнем?

— Давай! — сказал Лева, положил банку на пол и, заметно отстраняясь от предполагаемой струи, воткнул нож в крышку банки.

Крышка пшикнула, никакой струи не последовало. Лева понюхал дыру, покрутил головой.

— По-моему, — сказал он, — это тот самый вариант: ни рыба, ни мясо.

Но он ошибся — в банке оказалась смерзшаяся тушенка, которую тут же было решено, «хорошенько пережарив», пустить в дело.

— И я вообще считаю, что мы здесь зря занимаемся пищевыми продуктами. Надо сейчас, пока есть хорошее прохождение, связаться с Москвой, доложить обстановку, потому что наверняка командир уже где-нибудь имеет вынужденную на льду.

Лева меланхолично посмотрел на бортмеханика.

— Знаешь, — сказал он, — был такой поэт Пушкин, который написал в стихотворении про бортмехаников: «…и вырвал грешный им язык».

— «Анчар», — сказал Бомбовоз. — Или даже «Пророк». Надо оборудовать эту комнату, приволочь сюда кровати, пошарить по домам — чего съестного есть, печь отремонтировать… А новый командир наш пока еще и мышей ловить не выходил, — добавил он и показал глазами в угол комнаты, где на горе спальных мешков спал штурман.

Вдруг, не открывая глаз, Николай Федорович ясно оттуда сказал:

— У нас есть только один командир, дорогой Юзик: Михаил Петрович Калач. Через пятьдесят минут он будет здесь, и мы будем выполнять его команды, как и прежде. Команды паниковать он не давал.

— Ясно, — сказал Бомбовоз, снова открыл печку и ринулся там шуровать железякой с такой страстью, что искры посыпались даже на Леву.

Бомбовоз знал, что все это добром не кончится. Раскидал командир по островам свой дружный экипаж, а теперь поди-ка собери его по таким погодам.

Санек не спеша спускался с горы, шел по осыпи, хотел показать, что время тут провел прекрасно. И не кусал ногти. И не ссыпал из карманов хлебные крошки. И не плакал. Просто провел на свежем воздухе семь с половиной часов. Калач, уперев руки в бока, ждал его у вертолета, наверно, с какой-нибудь мерзостью в уме. Не дождавшись радиста, он полез в кабину, стал запускать двигатель. Санек дочавкал по болотцу в своих мокрых, измочаленных скалами унтах и остановился, глядя, как командир запускает двигатель.

— Давай, давай, — сказал Калач.

Но Санек не полез проворно в кабину, не вспрыгнул на подножку жизни, как трусливый зайчик, стоял внизу, смотрел, как командир машину раскочегаривает. Смотрел честно в глаза командиру.

— Ну, чего ты? — заорал Михаил Петрович, уже сердясь.

— Я пистолет потерял, — ответил Санек.

Калач махнул рукой — ладно, мол, пистолет железный, его еще можно сделать. Вот тут Санек уже не стал испытывать судьбу — залез в машину и проворно запер дверь. Все! Он сел на свое место, посмотрел на станцию — передатчик был настроен на частоту московского радиобюро, значит, о нем говорили с Москвой. Ладно, черт с ним! Санек видел, как три раза заходил на посадку командир, и понимал, чего ему стоила эта посадка. Все! Конец! Слава Богу… Санек зафиксировал дверь, воткнул в гнездо вилку ларингофона. Командир поднимал машину, под ногами дрожало днище вертолета.

На секунду потемнело небо за окном, и перед глазами понеслись камни, камни, словно на ленте транспортера подававшиеся под ноги. Ухо шлемофона зашлепало по подбородку. И задышал сзади медведь деловито и настойчиво. Прочь, прочь с этого проклятого острова! Командир взлетел с креном вправо, мелькнули под баллонами шасси камни, проплыл стороной севший на мель айсберг с черными полосами старых снегов, точно перевязанный веревками, и машина ушла в облака.

Санек перестроил частоты, потому что, пока суд да дело, пока суд и все другое, работать на вертолете ему, а не кому-нибудь другому.

— Радист! — позвал командир.

— Слушаю, товарищ командир! — отозвался Санек.

Положи сейчас перед ним рельсы и скажи: клади на рельсы голову за командира! — улыбнулся бы Санек, ни секунды не думая, только поудобнее устроился б на рельсах.

— Спроси-ка у Диксона направление циклона.

Циклона? Какого циклона? Санек глянул в окошечко и ахнул: от самых облаков до высоты тысяч восемь слева шла черная гладкая стена, абсолютно ровно срезанная неистовыми ветрами. Под солнцем тускло поблескивали ее фиолетово-черные отвесы. Вторая половина мира цвела розовым, желтым, янтарным, блекло-голубым цветами. Солнце проходило сквозь линзы облаков, подсвечивая каждую неповторимо. Санек живенько высунул за борт длинный шест, с которого начала разматываться вниз антенна длиной в двести метров. Однажды Санек таким образом связывался из Арктики с Антарктидой, о чем всегда к месту и не к месту любил вспоминать.

Диксон был очень удивлен, что застал кого-то в воздухе. Все борта давно на земле и выполняют циркулярную команду — крепят машины в связи с предстоящим ураганом. Правда, циглеровская будет открыта еще минут двадцать, они вообще смогут уточнить, но садиться туда они не рекомендуют.

— А куда же мне садиться? На тот свет, что ли? — зло спросил Калач в переговорник, и поскольку на борту никого не было, то Санек понял, что командир спросил это у него.

— На тот свет нельзя, товарищ командир, — глупо сказал Санек.

— Кстати, почему тебя не было на месте? Я двадцать минут ждал.

— Я, товарищ командир, от медведя бегал. Я слышал, что лучше всего от них бегать вверх.

— Правильно, — сказал Калач, — большой экземпляр был?

— Средний.

— Ну, средний тоже врежет!

— Это точно! И убежал я от него на скалы, сидел над самой пропастью. Он внизу ходил часа два, прятался, ждал меня за сугробом. Потом на глазах моих вышел и вроде ушел. Я уж слезать хотел и вдруг случайно увидел, что он по плато поднялся и сверху стоит, но прыгать, конечно, там нельзя, разобьешься. Хоть медведь, хоть кто. Ну, а вас, товарищ командир, я видел, когда вы еще первый раз облачность пробивали, миль восемь к весту, над горами. Я еще вам кричал, что не туда!

Черная стена циклона значительно приблизилась. Она по-прежнему казалась гладкой и прямой, но теперь уже было видно, как из ее недр вырывались буро-фиолетовые нити, словно головки стенобитных таранов. Одно из таких жал шло прямо на машину, вертолет подхватило, понесло вверх. Калач изо всех сил отворачивал, винт барахтался, как в водовороте…

Санек с замершим сердцем смотрел на все это в окошко.

— Ты рассказывай, рассказывай! — сказал ему Калач.

— Ну, вот, — продолжал Санек, — там я и сидел.

— Ветер, ветер! — вдруг зашипел Калач. — Черт побери! Откуда он только берется!