Косавец. Пойми меня правильно, я буду поддерживать тебя во всем. Кроме — этого… (Показал на прибор.)
Кондаков. Ах, вот как… Извини, Лев Михайлович, но, когда речь идет о нашей профессии, о лечении больного, я не признаю ни любви, ни дружбы. Только дело, только истина.
Косавец. Хорошо, что мы с тобой хоть объяснились. Поздно уже. Потопаем?
Кондаков. Нет, я еще посижу.
Косавец. Тогда — физкультпривет! (Подошел к двери, остановился.) Я позволю себе процитировать… а вот кого — не помню. Не важно. Где-то сказано: «Все пилоты делятся на смелых и старых». Так вот, я предпочитаю быть… старым.
Кондаков. Что же, и это — позиция… Но если уж жить в небоскребе, то не на первом этаже.
Косавец. Тоже цитата?
Кондаков. Это я сейчас придумал.
Косавец. Хорошо.
Кондаков. Что?
Косавец. Хорошая мысль. Ты со мной поработай, ленинградский гений, может, обратишь меня в свою веру!.. Сейчас приплетусь домой к самому скандалу.
Кондаков. Из-за чего?
Косавец. Из-за чего-нибудь. У Вертинского есть такой романс: «Как хорошо проснуться одному». Раньше не понимал, как это можно было такую ерунду написать. Теперь наконец-то понял. Впрочем, у меня же есть для нее контрудар: «Кур французских выкинут!» Это ее заинтересует. Пока, Рем. Несмотря ни на что, мы хорошо с тобой поговорили. Я рад.
Кондаков. Я — тоже.
Косавец ушел.
Кондаков (к залу). Где же я совершил ошибку? Да. Я совершил ошибку, когда поехал в Пулковский аэропорт. Унизил себя… Почти двое суток просидел в кресле на галерее, наблюдая за регистрацией билетов на Симферополь. Наконец они появились — моя Ириша и ее возлюбленный. Такой вялый тюфячок. Как он увел от меня жену? Художник-оформитель… оформитель чужих несчастий… Чем он ее взял? Надеюсь, не деньгами… Ирина все оглядывалась, будто чувствовала, что я здесь. Больше всего меня вдруг поразила наша клетчатая сумка, из которой торчали ласты… торчали точно так же, как и в те годы, когда мы с Иришей улетали в тот же Симферополь. Я чуть не поседел из-за этой сумки нашей, в серую клеточку. Я купил ее давным-давно в Берлине, в магазине на Александерплац. Она прошла через весь наш роман с Иришей, потом — через всю нашу жизнь. Теперь эта сумка уезжала от меня, будто символизируя мое горе. Я поднялся с кожаного кресла, на котором просидел двое суток, и даже сделал несколько шагов по направлению к ним, чувствуя, как все темнеет у меня перед глазами. Но какой-то умный и рассудительный мальчик — тот, что когда-то завел «Тетрадь клятв», играл в футбол на пустырях Охты, учился летать на самолете у инструктора Бориса Жучкова и был надеждой и ершистым оппонентом академика Марковского, — вовремя остановил меня, быстро и точно поставив диагноз: «Состояние аффекта». Он взял меня за ручку, отвел обратно в кресло, дал закурить, одновременно сунув в руки таблетку седуксена. Но седуксен я не взял. Довольно тупо прождал, когда кончится регистрация и пассажиры этого рейса уедут на горизонтальном языке эскалатора в другую, предназначенную для них жизнь. Я еле доехал домой. Чего я добился? Я ведь и так знал, что она разлюбила меня. Просто унизил себя этой поездкой, и все…
Вошла Лариса.
Лариса. Рем Степанович, вы устали?
Кондаков. Нет-нет, просто задумался.
Лариса. Может, отложим?
Кондаков. С какой стати?
Лариса. У вас было сегодня много работы.
Кондаков. В больнице всегда много работы. Но вообще-то Максаков помучил нас с Львом Михайловичем. Неприятный тип, тяжелый. Что с Короткевичем?
Лариса. Готовлю.
Кондаков. Давайте. Электроды на голову крепить пластырем. А эти вот на виски.
Лариса. Рем Степанович, сознаться вам в одном грехе?
Кондаков. Вообще-то я не священник, но если это облегчит душу…
Лариса. Я вчера гадала на вас.
Кондаков. Методика, надеюсь, проверенная? На кофейной гуще, на ромашке?
Лариса. Методика проверенная. На картах.
Кондаков. И что же вышло? Дальняя дорога?
Лариса. Вы кого-то любите.
Кондаков. Пиковую даму?
Лариса. Нет, бубновую.
Кондаков. Ну, а гадали вы на занятиях в вечернем университете?
Лариса. Это не важно. Вы кого-то любите.
Кондаков. И я упал в ваших глазах?
Лариса. А вас это испугало бы?
Кондаков. Конечно. Упасть в глазах ангела — значит, потерять надежду на райскую жизнь.
Лариса. Знаете, Рем Степанович, когда имеешь дело с людьми, с которыми поработал дьявол, волей-неволей приходится быть ангелом.
Кондаков. Вы, Лариса, высказали глубокую и очень важную для меня мысль.
Лариса. Сейчас?
Кондаков. Да, только что.
Лариса. Нет, я высказала ее раньше.
Кондаков. Да? Какую?
Лариса. Вы кого-то любите… Пойду готовить Короткевича.
В дверь постучали. На пороге возник артист Янишевский. Лариса ушла. Янишевский снял плащ, под плащом оказалась полная форма гестаповского офицера. Явно нервничая, он сел, закурил.
Янишевский. Обратно-то выпустят?
Кондаков. А чего тебе тут делать-то? У нас есть санаторное отделение, отдохнуть можно прекрасно. Подумай.
Янишевский. Шутки у тебя, Рем, дурацкие.
Кондаков. Шутки такие же, как и вопросы. Значит, повторяю. Человек, которым мы с тобой будем заниматься, невосприимчив к окружающему миру. К сегодняшнему дню оказались бесполезными все методы его лечения. Мы с тобой начнем психодраму. Восстановим обстоятельства, которые были пусковым моментом его болезни. Очевидно, это случилось при допросе в гестапо. Мы восстановим внешнюю атрибутику допроса: фигура в форме, крик, угрозы. Если — в случае чудовищного везения — у него возникнет хоть крошечная новая реакция на эту атмосферу, я включу аппарат. Мы зафиксируем эту реакцию. Не знаю, как долго нам придется заниматься этим. Может, чудо произойдет сегодня. Может, через год. Если ты устанешь — найду другого человека.
Янишевский. Рем, я уже тебе сказал…
Кондаков. Это я — на будущее… Задача твоя простая: ты ведешь допрос. Делай это резко, не стесняясь. Думаю, что твои прототипы делали это, не стесняясь. Стучи по столу, меняй ритм от крика к шепоту… я не режиссер, тебе видней.
Янишевский. Ну, а вдвоем мы справимся?
Кондаков. В каком смысле?
Янишевский. Ну, если он начнет… драться…
Кондаков. Дорогой мой, об этом можно только мечтать. Ну, готов?
Янишевский. Минутку. (Вынул из маленького чемоданчика черную фуражку с высокой тульей, пластмассовый автомат и прочно уселся за столом.) Давай!
Кондаков. Лариса! Можно!
Грянул духовой оркестр. Из громкоговорителей раздался, повторяемый в разных концах площади, голос: «Дорогие товарищи! Сегодня мы собрались здесь на открытие памятнику Борису Игнатьевичу Корзуну, бывшему первому секретарю обкома. На нашем торжестве присутствуют делегация Советского комитета ветеранов войны (аплодисменты), партизан (аплодисменты), юные пионеры…» Появились Ситник и Маландин.
Ситник. Извините, что я вас оторвал, у меня к вам, Василий Прохорович, несколько вопросов. Я — Ситник Сергей Сергеевич, из УКГБ, капитан.
Маландин. Капитан, я прилетел утром на открытие памятника Корзуну и для того, чтобы хоть взглянуть на… ребят. Сегодня в пятнадцать ноль-ноль я уже провожу заседание коллегии министерства.
Ситник. Я знаю, что вы очень заняты. Еще бы, заместитель министра… Поэтому — коротко. Вы — единственный человек из отряда Черткова, который остался сегодня в живых.