После исчезновения с поверхности общественной жизни православного священника, связанного с народом общностью судьбы и многих интересов, его место занял «душе-пастырь», судьбы и интересы которого были связаны с судьбой и интересами смертельных врагов народа…
Теперь между духовенством и мирянами не было и не могло быть общих национальных стремлений, на их месте образовалась пропасть, которая, чем дальше, тем всё более углублялась. Бывшего священника-крепостного заменил теперь священник-помещик, эксплуататор, на страже интересов которого стояла враждебная крестьянским массам власть. Эта власть обязывала крестьян отдавать униатскому священнику часть урожая («коблина» [10] и «роковина»[11]) и несколько дней в году бесплатно работать на его поле. Напрасно было бы подчёркивать, что униатское духовенство поспешило воспользоваться данным ему немецкими феодалами правом грабить крестьянина, каковым оно и пользовалось свыше двухсот лет, то есть почти до наших дней.
Не менее преступную роль сыграли униатские панотцы и в национальной жизни Закарпатья. В этом вопросе они так же действовали на руку нашим врагам, издавна обеспокоенным таким естественным тяготением закарпатского народа к своим северным братьям.
Невзирая на границы, культурные и политические связи Закарпатья с Севером существовали с давних пор. Сюда приходили рукописи из Киевской и Галицкой Руси, а после татарского нашествия культурным центром для закарпатцев стала Москва. Когда вспыхнуло восстание украинского народа, возглавляемое Богданом Хмельницким, народ Закарпатья с сердечным трепетом ждал сигнала к вооружённому выступлению.
Эти симпатии закарпатцев к своим северным братьям не были тайной для Габсбургов, о них было известно и папе. Императрица Мария-Терезия запрещает ввоз в Закарпатье книг из России. Одновременно она изыскивает способы превратить униатских священников в преданнейших жандармов, которые убили бы в народе его сокровенные стремления к воссоединению с единокровными братьями и превратили бы этот народ в тёмную инертную массу незаконнорождённых Иванов без рода и племени.
С этой целью австрийская императрица основывает в Вене школу униатских янычар так называемую «Барбаремум» (семинария святой Варвары). Учреждённой в Ужгороде униатской епархии она дарит несколько поместий, в том числе ужгородский замок, а также коллегию и монастырь иезуитов. Это была золотая цепь, которая должна была окончательно приручить униатских сторожевых псов династии Габсбургов.
Мария-Терезия не ошиблась. Растроганное её щедростью, сытое земными благами униатское духовенство потеряло остатки стыда и совести. Вскоре оно забывает даже родной язык, а спустя несколько десятков лет тщетно было бы и со свечкой в руках искать униатского священника, который не считал бы своим родным языком мадьярский. Мало того: эти мадьяризованные и онемеченные лакеи в рясах становятся, по примеру Шенборна, в руках венгерских и немецких феодалов орудием мадьяризации Закарпатья…
Правда, в XIX веке мы видим группу униатских священнослужителей, которые в большей или меньшей мере отклоняются от традиционного пути ренегатов. Эго прежде всего Духнович, Павловский, Ставровский-Попралов, Дулишович, Сильвай-Метеор. Униатские мастадонты охотно ссылаются на них: вот, дескать, не все униаты были продажными. Конечно, Духнович таковым не был, но не был потому, что в глубине души своей он ненавидел унию… Об этом свидетельствует хотя бы такая фраза из его «литургического катехизиса»: «Пусть латинствующие венские каноники веруют, как хотят, я же, Духнович, так верую и исповедую, что ни за что не отступлюсь от преданий святых отцов и учения святой восточной церкви…»
Впрочем, дальше этого миролюбивого протеста Духнович не пошёл, не пошли и другие закарпатские «будители». При всей доброй воле этих людей, у них не было ни силы, ни желания порвать со средой, в которой они выросли и воспитались.
А по существу они призывали народ только к тому, к чему в Галиции призывал его Наумович. «Молись, учись, будь трезвым». Их служебное положение, сборщиков «коблин» и «роковин», определяло их мировоззрение. В их произведениях не найдёте призыва к борьбе, они знают, что народ-борец пошёл бы войной против класса эксплуататоров, с которым они связаны тысячами нитей. Они любят по-своему этот народ, но любят его снисходительной любовью либеральных аристократов, которые хотели бы любой ценой помирить огонь с водою. Даже свои произведения они пишут на двух языках: когда обращаются к «простолюдинам», пользуются народным языком, в других случаях пишут непонятной для народа странной мешаниной русских, церковно-славянских, польских и даже мадьярских слов, хаотическим жаргоном, который они называют «литературным языком», языком избранных.
Часто они гневными словами укоряют будапештское правительство и противопоставляют ему венское, а преданность венгерскому королю стараются заменить преданностью австрийскому императору, им не важно, что функции венгерского короля и императора Австрии выполняет одно и то же лицо…
Однако и эта горсточка «честивых» была исключитель-ным явлением среди униатского духовенства, всецело продавшегося австро-венгерским графам и баронам. Типичным представителем этого духовенства был епископ Стефан Папкович, который в разговоре с Сильваем-Метеором высказал такое «верую» своего клира:
«Если мы живём теперь под властью мадьяр, то мы должны быть мадьярами, а если будут господствовать немцы, то станем немцами».
Наконец меткую характеристику этого духовенства дал в своё время Духнович: «Ведут наши священники бедный народ к пропасти в своих же интересах».
Тем временем положение народа ухудшалось с каждым годом. Уже в начале XVIII века мадьярские власти констатируют, что основной пищей закарпатских крестьян является смесь гречневой муки, древесных почек, отрубей, буквицы и желудей. А через некоторое время стало ещё хуже. Такой покровитель унии, как граф Шенборн, владел 138 728 гектарами лучшей земли, двумястами сёл численностью в семьдесят тысяч жителей, в то время когда в распоряжении крестьян было всего-навсего двадцать процентов земли, причём земли плохой, каменистой и в большинстве случаев почти бесплодной. Если ещё учесть неслыханный социальный, национальный и религиозный гнёт, то станет понятным небывалое по своим размерам явление массовой эмиграции карпатских крестьян в Америку.
Это происходило тогда, когда откормленные и самодовольные униатские «душепастори» на мадьярском языке провозглашали многолетня шенборнам и овевали дымом кадил портреты «августейшего папа» Франца Иосифа I.
Народ искал выхода из этого пекла. Окружённый врагами, он всеми своими помыслами устремлялся за Карпаты к могучему «русскому брату». Там на широких просторах России и Украины он искал поддержки и освобождения от нечеловеческих страданий. Но условия того времени не благоприятствовали его надеждам и стремлениям: над народами Российской империи свистела плеть Романовых. Хотя царские власти и интересовались Закарпатьем, но это была заинтересованность империалистов, готовых поживиться ещё одним куском. У богатейшего помещика графа Бобринского не могло быть никаких общих интересов с батраками графа Шенборна, наоборот, и граф Бобринский и граф Шенборы были заинтересованы в том, чтоб их батраки чего доброго не подняли головы.
Но надежда на освобождение с Востока не умирала в народной душе. Закарпатская беднота свято верила, что настанет время и народы империи Романовых сбросят с себя ярмо, установят народную власть и под руководством великого русского брата понесут свет свободы всем обездоленным. Однако ждать, сложивши руки, пока всё это свершится, было невозможно, это грозило гибелью. И народ начинает организованную борьбу против совершенно обнаглевших угнетателей.