Не кажется ли вам, что между американским президентом, миллиардером, который не думает стать президентом, но имя которого носят ледяная вершина в Антарктиде, университет и благотворительный фонд, и туристом, оставившим надпись на историческом памятнике «Ося и Киса здесь были», есть нечто общее?
НЕ ПОТЕРЯТЬ ДРУГИХ
Скорпион почти не шевелился, но кругом царил переполох.
Полупроснувшиеся люди суетились, трясли свою одежду, из которой больше ничего не выпадало. Постепенно остывали. Смотрели на часы. До завтрака оставалось еще два часа. Повар в соседней юрте только начинал разводить огонь.
— Мужественная женщина,— сказал Володя.
— Как всегда, ты делаешь двусмысленные комплименты. Женщина должна быть женственной.
— Женственные женщины дома сидят и не ловят скорпионов.
— Это смотря где дом...
— Мальчики, да замолчите вы! Забыли, что ваши перепалки до добра не доводят.
Женя был единственным зрителем этой сцены, где каждый исполнял привычную ему роль. Так далеко на юг он не забирался, и появление скорпиона больше обрадовало, чем испугало его.
После завтрака они с Володей сразу же пошли им запад от юрт, по отполированному каменистому ложу пустыни. Кое-где из-под земли вырастали белые гранитные великаны, ив отсутствии прямых линий мир воспринимался, как в кривом зеркале, таинственным и неземным.
— Ну, продолжай,— напомнил Володя,— ты же знаешь, что значит жить в центре Центральной Азии.
— Еще бы! Но всего не расскажешь, а потом я что-нибудь еще вспомню. Ну так вот, Таня вышла замуж за Джафара. Толя узнал, погоревал и уже, говорит, женился. Ты осуждаешь?
— Почему осуждаю? Но Жанна, она ведь за тем хребтом. И ничего не знает.
— Узнает, тоже перетерпит. Да, еще Вера разбилась на Кавказе. Ну, еще наш знаменитый мотоциклист защитил диссертацию. Первый. Представляешь?
— Постой, помолчи немного.
— Но ты же требовал новостей.
— Нет, я о другом... Вот когда ходишь по этому лунному ландшафту... или лежишь с открытыми глазами в юрте. В углу шуршат молодожены, а Рудольф крутит одну из неразбившихся пластинок...
— Где это в юрте ты нашел углы?
— Не придирайся. Я думаю, что мы нарочно уходим в мир минералов и горных пород, чтобы не думать о людях, потому что не знаем, как вести себя с ними. Мы живем здесь как раки в садке — покидаем садок только во время маршрутов. Молодые кричат, старые ворчат. Мужчины грубые, женщины хитрые. Ты знаешь, Павел Иванович и Валентина Федоровна не живут вместе уже почти год, а у них в России ребенок. Теперь она чаще и маршрутах с Арнольдом. Я говорю ему: «Подлец, почему ты не женишься?», а он ухмыляется: «Могу и жениться».
— Просто вы друг другу порядочно надоели. Вас нужно рассортировать и рассадить. Люди, как минералы, не могут соседствовать с кем попало. А так вы главные ребята, только чудные немного. Как сегодня утром.
— Будешь чудным. Ты не знаешь усталости от напряжения почувствовать что-то ползущее по телу.
Они уходили все дальше и дальше от юрт, которых совсем уже не было видно. Их сопровождали грифы — на почтительном, но всегда одном и том же расстоянии. В черных блестящих глазах можно было читать что угодно: любопытство, насмешку, предостережение.
— Почему мы стали геологами? Из любви к природе, к приключениям или презрения к домашнему уюту? Вот стукнет всем под сорок, как Клавдии Алексеевне, когда и семью заводить поздно, и в маршруты ходить тяжело. Что тогда? Почему нам постоянно внушают: главное — работа и коллектив, семья тоже важно, дети хорошо, а разводиться плохо? Да разве это семья: он здесь, она там, а дети неизвестно где...
— Ну если убрать эмоции, то в общем ты прав. Мы не знаем, почему мы стали геологами. Нас не учили в школе и в университете законам жизни в семье и в коллективе. Мы даже не знаем, как управлять людьми, хотя почти все из нас становятся начальниками. Правда, я думал, почему ботаников учат ботанике, а геологов геологии, и только. Но, может быть, это и неплохо; мы подумаем, другие подумают, третьи — и все осознают свое невежество. Как король понял, что он голый. И людоведению наших внуков будут уже учить, и все станут счастливыми.
— Спасибо, утешил. Постой, а правильно мы идем?
— Конечно, правильно, вот растрепанный гриф был все время слева от нас...
Этот разговор происходил приблизительно за десять лет до того, как обыватели уяснили себе разницу между психиатром и психологом, и за двадцать лет до того, как Женя стал социальным психологом в одном из НПО.
Научно-производственное объединение на востоке Москвы. Тысяча разных людей, которые почти все знают друг друга. Здесь, как в фокусе, сконцентрировались события научно-технического развития последних двух десятков лет, все противоречия между надоевшим и непривычным, верой, интуицией и анализом.
Отрасль из малоактуальной вдруг превратилась в слишком актуальную. Объединили несколько узкопрофильных институтиков и заводиков и назначили директора — не ученого, не инженера, а чиновника — человека доброго, скромного и податливого. Бывшие директора, «киты» в своей науке и на своем производстве, превратились в заместителей директора; каждый продолжал заниматься своим делом, ни с кем власть не делил, в работу директора не вмешивался и на его должность не претендовал. Так получился симбиоз.
Появились деньги. На деньги стали закупать новое оборудование. Но было жалко, и не было формальных оснований расстаться со старым. И возникла ситуация, когда по улице разъезжают автомобили всех марок, всех времен, только что сошедшие с конвейера и готовые вот-вот развалиться на части. То же самое случилось с корпусами: старое не разрушали, а расширяли, пристраивали к нему новое, и еще новое строили отдельно. Получилось странное смешение архитектурных и художественных (точнее, антихудожественных) стилей и функциональных назначений.
Но труднее всего пришлось людям — сотрудникам этого конгломератного объединения. Смешали вместе рабочих, техников, лаборантов, инженеров и научных работников.
Один из заводиков был чисто женским. Создали его во время войны, с большим трудом укомплектовали кадрами — специальные уполномоченные объезжали подмосковные школы и вербовали девушек, окончивших в 1943 году десятилетку. Так образовалось предприятие — молодежное и женское.
Потом оказалось, что это еще и вредное производство. Вопрос разбирали серьезно и порешили: повысить молодым женщинам зарплату, ежедневно выдавать молоко, сократить рабочий день; ввели диспансеризацию — принудительный профилактический медицинский контроль, увеличили продолжительность отпуска (во время отпуска — бесплатное санаторное лечение). В результате никто не ушел и никто не пришел вновь работать на это предприятие.
Быстро наступил срок выхода всех на пенсию, и оказалось, что никто из молодежи не хочет здесь работать: слишком запущено производство — устаревшая технология, низкая культура труда. Стали копаться в причинах. Причин оказалось две.
Первая: не было заявлений об увольнении. А ведь каждое заявление — сигнал: все ли у нас обстоит благополучно, почему человек уходит, хорошо это или плохо, почему где-то ему предлагают лучше, а мы предложить не можем (или не хотим)?
Коллектив — это живой организм. Когда-то он рождается, когда-то достигает расцвета, когда-то должен умереть. Кстати, бессмертных коллективов не бывает, но разные категории коллективов имеют разные сроки жизни. Когда же коллектив переживает пору своего возрастного расцвета, его жизнеспособность обеспечивается обновлением кадров. Не очень сильным, ибо тогда все работники чувствуют себя временными, нет никаких авторитетов и никаких традиций. И не очень слабым, ибо тогда авторитеты превращаются в идолов, традиции закосневают, и средний возраст членов коллектива угрожающе растет.
Вторая причина — в подавляющем большинстве коллективов складывается более или менее «демократичная» обстановка: нельзя прямо сказать директору, что ты о нем думаешь, но можно это довести до его сведения косвенно. Здесь же действовал принцип: «Что тебе, государство зря деньги платит и такие льготы дает?» И любой непорядок, потери времени и материалов воспринимались как само собой разумеющееся. Как же дошли до такой жизни?