Она пошла открывать, но Вольфганг остановил ее.

Гляйхен озабоченно повернулся к скульптору:

— Я ведь вам сразу сказал тогда в «Глобусе». Вы были слишком неосторожны. Это молодчики с Хайлигенгайстгассе. Я их знаю.

Снова зазвонил колокольчик, на этот раз уже на весь дом. Проволока туго натянулась, и тут же раздался сильный стук в дверь.

Теперь и Фабиана охватило беспокойство.

— Ретта права, уходи в поле, Вольфганг, — быстро проговорил он. — Ты избавишь себя от неприятностей. Я открою.

Но Вольфганг вместо ответа решительно направился к двери.

— Не надо ставить себя в смешное положение, — бросил он и открыл дверь мастерской. — Кто здесь? — громко спросил он и вышел из мастерской. Трое остальных затаили дыхание.

В маленькой передней послышались голоса, затем хлопнула дверь, и голоса, уже более громкие, стали слышны за стеной. Прошло несколько минут, в соседней комнате все еще раздавались голоса, потом они снова послышались из передней.

— Рекомендую не опаздывать, — грубо произнес кто-то.

Входная дверь захлопнулась,

Вольфганг вернулся в мастерскую. Вид у него был растерянный, лицо бледное, руки тряслись, когда он взял спичку, чтобы зажечь потухшую сигару.

— Какие гнусные твари! — злобно буркнул он.

Ретта первая решилась нарушить молчание.

— Боже мой, какой вы бледный, господин профессор! — вскрикнула она.

Наконец он все-таки зажег сигару. На его лице снова появился румянец.

— Иди в кухню, Ретта, и займись обедом, — повелительно произнес он, покосившись на нее.

Ретта мгновенно исчезла. В таком состоянии она еще никогда не видела профессора.

— Слава богу, что ты вернулся, Вольфганг, — произнес Фабиан. — Что им от тебя понадобилось?

Вольфганг возмущено пожал плечами.

— Ну и самомнение у этих субъектов! — еле слышно пробормотал он, затягиваясь сигарой. — Какая беспримерная наглость! Они принесли мне повестку.

— Повестку? — испуганно переспросил Гляйхен, вскинув кверху свое худое лицо; глаза его загорелись. — На Хайлигенгайстгассе? — Гляйхен отлично знал что к чему.

— Да, Хайлигенгайстгассе, семь, сказали они, — понемногу приходя в себя, ответил Вольфганг, — я должен явиться туда завтра утром к девяти часам.

— С этими молодчиками шутки плохи, профессор, — воскликнул Гляйхен, — я их знаю! Но на сей раз как будто обошлось? Они говорили вам что-нибудь про «Глобус»?

— Да, — пробормотал Вольфганг, — требуют объяснений по поводу тех слов, которые я несколько дней назад обронил в «Глобусе».

Гляйхен свистнул.

— Вот видите! — воскликнул он. — Я же говорил: будьте осторожны, это подозрительные типы!

Скульптор бросил недокуренную сигару на пол и растоптал ее. В этом жесте, казалось, излилось его раздражение. Вынув из кармана новую сигару, он сказал уже своим обычным голосом:

— Не будем больше говорить об этих субъектах. — К нему вернулось прежнее хорошее настроение. — Пожалуйте к столу, господа. Не позволим этим хамам портить нам аппетит. — И он распахнул дверь в скромно обставленную столовую.

— Ну, теперь перекусим, господа, — веселым голосом сказал Вольфганг, обращаясь к гостям. — Сейчас вы убедитесь, что никто не печет пончики лучше Ретты. За стаканом мозеля мы забудем все эти мерзости. Они становятся нестерпимы. Выпьем за то, чтобы поскорей наступили лучшие времена.

Фабиана заставили подробно рассказать о своем лечении; Вольфганг настойчиво допытывался, чем заполняется время на скучном курорте для сердечников.

Во время этого скромного обеда Вольфганг, казалось, совсем позабыл о неприятном инциденте. После обеда он вытащил из ларя два канделябра, выполненных им по заказу одного фарфорового завода. Завод намеревался выпустить серию таких шестисвечных канделябров, на которых, как живые, сидели пестрые попугаи и какаду. Вольфганг обжигал их в своей печи.

Подсвечники были прелестны и напоминали старинные изделия из мейсенского фарфора. Фабиан и Гляйхен пришли в восторг. Фабиан попросил оставить за ним первый выпуск, а Гляйхен все время твердил, какая это большая заслуга вновь внести жизнь в захиревшую художественную промышленность.

— Конечно, я прекрасно понимаю, Гляйхен, — сказал Вольфганг, — что теперь, когда наша страна наводнена бог знает какими дрянными изделиями, настоящая художественная промышленность необходима как хлеб насущный. И все-таки я еще не знаю, принять ли мне заказ. О, время, время, где мне взять тебя!

— Прежде всего не забывайте о «Юноше, разрывающем цепи», — напомнил Гляйхен. — Я очень рассержусь, если вы не сдержите слова.

Сразу после обеда Гляйхен и Фабиан ушли. Фабиану надо было в город, и Гляйхен, которому предстояло еще навестить кого-то по соседству, вызвался немного проводить его.

Несколько минут оба молча шагали по деревенской улице, с двух сторон обсаженной величественными тополями. С полей давно уже был снят урожай, и то тут, то там виднелось жнивье, мокрое и жалкое. Пока они сидели за обедом, прошел сильный дождь… Тополя еще были окутаны влажной дымкой, и одинокие дождевые капли блестели на листве.

Наконец Гляйхен заговорил, как обычно поражая слушателей красотой своей речи.

— У меня создалось впечатление, что ваш брат несколько легкомысленно отнесся к этой повестке. А между тем, она добра не предвещает?

— Что ж тут удивительного, Гляйхен? Вольфганг всегда отличался беззаботностью, — рассеянно заметил Фабиан.

— Я нередко указывал вашему брату на то, что самые невинные его слова могут быть ложно истолкованы. Ведь тут все дело в интерпретации. Гестапо в настоящее время проявляет устрашающее рвение. Одна молодая продавщица была, например, арестована только за то, что откровенно расхохоталась во время речи фюрера! С того дня она бесследно исчезла.

Фабиан негромко рассмеялся.

— Согласитесь, Гляйхен, не может же глава государства позволить высмеивать себя.

В серых глазах Гляйхена на мгновение зажегся мрачный огонек. Смех и безобидная шутка Фабиана не понравились ему. Да, в такое время следует быть осторожнее и не торопиться открыто высказывать свое мнение.

Погруженный в собственные мысли, Фабиан замолчал и ускорил шаг. «Вольфганг все еще верит, что скоро все изменится, — думал он. — Нет, мой милый. и я когда-то так думал. Теперь я знаю, что заблуждался. Все это — на много лет».

Гляйхен тоже зашагал быстрее и бросил беспокойный взгляд на сжатые поля. Он подождал, не скажет ли его собеседник еще что-нибудь, потом в свою очередь умолк и стал украдкой наблюдать за Фабианом, который рассеянно шагал рядом с ним, заложив руки за спину и слегка наморщив лоб. Он присматривался к его походке, к элегантному костюму, короткому пальто английского сукна, башмакам, тщательно заглаженной складке на брюках. Гладко выбритые щеки Фабиана внезапно внушили ему неприязненное чувство: что-то высокомерное проглядывало в уголках этого полуоткрытого женственного рта. Гляйхен был всей душой предан Вольфгангу и беззаветно верил ему, но всегда немного побаивался Фабиана. «Такому человеку нельзя доверяться. Никогда не знаешь, что у него на уме».

«Красивые мужчины склонны к легкомыслию, — пронеслось у него в голове, — а он слишком красив и обходителен, чтобы быть серьезным и искренним».

Спустя некоторое время Гляйхен снова почувствовал потребность говорить.

— Право — прочный фундамент, на нем зиждется жизнь народа, без него наступает крушение. Неужели вы как юрист станете заводить порядки, подрывающие правовые основы народной жизни?

Фабиан долго не отвечал.

— Прежде всего необходимо разъяснить народу, что речь идет о явлениях переходного времени, — заметил он наконец, пожав плечами.

— Явления переходного времени? — Гляйхен засмеялся. — Да, если бы быть уверенным, что речь идет о временных мероприятиях. Но мы этого не знаем.

В ответ Фабиан пробормотал что-то невразумительное.

Его явное нежелание вести серьезный разговор заставило Гляйхена насторожиться.