Его серые непроницаемые глаза, в которых обычно только тлел огонек, запылали, когда он продолжал:

— Подлецы! Что они сделали с немецким народом! Они раскололи его на национал-социалистов и беспартийных, которые хотят отмежеваться от этого позора! Раскололи по религиям и расам! Вместо того чтобы развивать положительные черты в народе, они потворствуют всем дурным: ложному национализму, фетишизации мундира, тщеславию, страсти к орденам, патологической потребности во внешнем блеске, милитаристскому честолюбию!

Гляйхен остановился и в отчаянии тряхнул седой головой.

— Мы тоже катимся в пропасть, профессор, — закричал он, — и никто никогда не узнает, как безмерна наша боль, наша печаль! Никто! Никогда! И тем не менее, — продолжал Гляйхен, помолчав, — этот король всех мошенников, у которого нашлась одна-единственная оригинальная мысль — вновь ввести телесное наказание, — мог сделать с нашим народом нечто великое. Он мог сделать его самым просвещенным, самым добрым, великодушным и творческим народом, которому никто в мире не отказал бы в уважении! И тогда этому человеку воздвигли бы памятник в небесах! А теперь этому подлецу воздвигнут памятник в преисподней! Трагично, трагично, невообразимо трагично!

Гляйхен устало опустился на стул и стал ерошить волосы.

Мастерская скульптора была жарко натоплена, но вокруг старого крестьянского дома в этот вечер бушевала метель. И когда ветер сотрясал оконные рамы, в комнату врывался ледяной воздух, и лампа качалась под потолком. Вольфганг забился в темный угол и, полулежа в низеньком потертом кресле, курил свою «Виргинию». Рядом с ним возвышалась фигура в человеческий рост, в полумраке казавшаяся почти белой, — «Юноша, разрывающий цепи». Жюри мюнхенской выставки отклонило эту работу под каким-то смехотворным предлогом. Не удивительно, что у Вольфганга было далеко не радостное настроение. Вкусы в стране теперь определялись бездарностями и тупицами.

Новый порыв ветра с такой силой потряс окна, что в комнату сквозь щели пробилась снежная пыль. Вольфганг вышел из своего угла, перешел в полосу света и поставил на стол новую бутылку вина.

— Напьемся допьяна, друг мой! — воскликнул он. — Только пьяным и можно еще жить в этой стране!

— Да, да, напьемся, профессор, — согласился Гляйхен и опорожнил до дна свой бокал. — Ничего другого эти подлецы не оставили нам. — Немного погодя он продолжал: — Я, кажется, еще не говорил вам, что гестапо вчера конфисковало мою пишущую машинку.

Вольфганг испуганно взглянул на него и, потрясенный, воскликнул:

— Что вы говорите, Гляйхен!

Гляйхен успокоительно рассмеялся.

— Не бойтесь, профессор. Столько ума, сколько у гестапо, найдется еще и у меня.

Но Вольфганг долго не мог успокоиться.

— Будьте осторожны, Гляйхен, — попросил он. — Вы не знаете всего коварства гестапо. Самый ничтожный промах — и голова с плеч! Тогда и с «Неизвестным солдатом» будет покончено.

— Это-то я знаю! — засмеялся Гляйхен и задумчиво добавил: — Представляете вы себе, сколько сейчас в стране людей, ведущих подпольную борьбу? Нет, не представляете? Сотни и сотни. А что знает об этом мир? Ничего. Что знает мир о десятках тысяч людей, которые гибнут в тюрьмах? Ничего. Разве что изредка в газете промелькнет коротенькая заметка, что тот или другой застрелен при попытке к бегству. Больше нам ничего не сообщают. Но мы, профессор, знаем! Этот застреленный — один из неподкупных, один из непримиримых.

— Не будем терять надежды, Гляйхен, — ответил Вольфганг и достал из шкафа еще одну бутылку. — Нам еще рано впадать в уныние. Выпьем за лучшее будущее!

— За лучшее будущее!

Оба молчали, прислушиваясь к порывам ветра. Время от времени на чердаке раздавался треск или где-то в саду откалывался сук и глухо ударялся о землю.

Гляйхен сидел, мрачно глядя в пространство. Иногда он отпивал глоток вина и снова смотрел в пол. Наконец он заговорил:

— Одно только мне неясно, профессор. Почему демократические страны не порвали всякие сношения с этим королем мошенников сразу после того, как он ввел войска в Рейнскую область? Почему? Их протеста было бы достаточно! Им-то ведь были известны скандальные подробности поджога рейхстага, о которых ничего не знал немецкий народ, о которых не знает и поныне! Они знали, что в Германии власть захватили преступники. Почему они не предостерегли немецкий народ? Почему позволили ему слепо ринуться навстречу гибели? Теперь они денно и нощно говорят о гуманности и человечности. В глубине души они ведь были убеждены, что этот король мошенников ввергнет Германию в пропасть! Или они хотели уничтожения Германии? Выходит, что так! Вот чего я не понимаю, профессор!

Вольфганг не отвечал. Он уснул. Занималось утро.

Гляйхен еще долго говорил, хотя и не получал ответа.

— Передавать по радио трогательные рождественские стишки и народные песни — и до смерти избивать дубинками социалистов! Эта банда подлецов верна себе во всем. Позор и стыд, стыд и позор! — сердито говорил он, но голос его становился все тише и тише.

— С каждым днем мы все глубже погружаемся в болото лжи и разложения, — уже шепотом пробормотал он. — Я вижу день гибели! — Наконец он совсем смолк.

Они оба заснули, лампы в мастерской продолжали гореть, вокруг дома бушевала метель.

Как и у всех людей, у Фабиана были свои удачные, счастливые дни.

В одно апрельское утро он проснулся в особенно веселом и радостном настроении. Он отлично выспался и, открыв глаза, понял, что ему снилась Криста. Во сне он так отчетливо видел пред собою ее лицо, как никогда не видел его в жизни, и даже когда он проснулся, оно все еще стояло перед ним. Улыбка Кристы — вот с чего начался этот день.

На улице он стал вспоминать, о чем они говорили во сне. Криста поздравляла его с производством в обер-штурмфюреры, кто-то написал ей об этом. «Еще немного терпения, — сказала она ему. — Одна римская гадалка предсказала мне: „Вы выйдете замуж за красивого человека, который станет министром в своей стране“». И они оба долго, долго смеялись над этим.

Солнце сияло и сильно грело, хотя было еще только начало апреля. Фабиан решил пойти в контору пешком. Он раскланивался со знакомыми, и они почтительно отвечали на его приветствия. Все сегодня выглядели необыкновенно свежими и хорошо вымытыми — вероятно, оттого, что светило солнце.

В конторе его ждал маклер, занимавшийся Вокзальной улицей. Общество «Земельные фонды» уже скупило множество участков, некоторые из них по смехотворно дешевой цене, и теперь маклер предлагал еще несколько выгоднейших сделок.

Так или иначе, но общество «Земельные фонды» еще будет делать большие дела. Фабиан подсчитал, что он заработает на этих операциях свыше миллиона. «Нет, Криста, не за бедняка выйдешь ты замуж; не исключено также, что твой суженый станет министром. Почему бы, собственно, и не исполниться предсказанию римской гадалки?»

В одиннадцать у него было дело в суде, и он выиграл его. Да, сегодня все шло великолепно! Затем он поехал на часок за город подышать свежим воздухом. Солнце все еще светило и сияло.

У железнодорожного переезда, возле завода Шелльхаммеров, ему пришлось долго ждать: по путям проходил нескончаемый товарный состав. Фабиан насчитал тридцать вагонов. Что вез этот поезд? На платформах стояли танки, новехонькие танки, одинаково окрашенные в серый цвет. Он видел это собственными глазами, хоть они и были прикрыты толстым брезентом. Картина, милая сердцу Фабиана! Несколько дней назад ему рассказали, что на швейной фабрике Вурмзера делают снаряды. В три смены. Со всех рабочих и служащих взяли подписку о сохранении тайны, и все же весь город знает об этом. Да, у Вурмзера делали снаряды, и на ткацкой фабрике «Лангер и Компания» тоже, и где-то еще, — он уже позабыл где. Что же, значит, армия вооружается, эта хорошо. С Версалем покончено.

После обеда он поехал к Дворцовому парку и велел шоферу остановиться у ворот в стиле барокко.