Но все это было до того, как ЦРУ потрясли шпионские скандалы после Уотергейта, и адмирал Стэнсфилд Тернер, занявший директорское кресло по распоряжению Джимми Картера, выпустил свои уничтожающие директивы 31 октября 1977 года. Чистка оперативного управления ЦРУ, прозванная в самом Агентстве «Резней в день Хэллоуина», навсегда изменила чувства Авракотоса по отношению к ЦРУ.

До тех пор Авракотос никогда не жаловался на угрозы убийства, нападки в Конгрессе или в средствах массовой информации, потому что он вместе с другими работниками секретной службы твердо верил, что «ЦРУ всегда позаботится о своих». Это чувство было сродни той уверенности, которую испытывает сбитый пилот американского истребителя; он знает, что для его спасения будет сделано все возможное, даже если ради этого придется рискнуть многими жизнями.

Поэтому он был ошеломлен, когда в 1978 году четыре его агента, вскрывшие конверты от нового директора ЦРУ, получили уведомления об увольнении. Все объекты чистки были иммигрантами в первом или втором поколении, как и он сам. Они говорили по-гречески, не боялись замарать руки, и Авракотос числил их среди своих самых ценных сотрудников. Когда он навел справки, то обнаружил другие увольнения среди «новых американцев»: трое японцев из оперативного пункта в Токио, двое итальянцев из Рима и трое китайцев. Критерии увольнения как будто специально были выбраны с целью избавиться от людей, знакомых с языком и культурой своей прежней родины и долго проработавших на одном месте… таких людей, как он.

Сначала Авракотос подумал, что произошла ошибка. Он убедил двух из четырех агентов, получивших уведомление, подать апелляцию. Ответная телеграмма из Лэнгли стала для него одним из самых горьких разочарований во взрослой жизни. «Вы имеете право на апелляцию, — гласила она. — Но вы грек по национальности, действующий в своей национальной среде и разговаривающий по-гречески. По сути дела, вы не американец»[17].

«Когда они заявили моему агенту, что он не американец, я понял, что они могут сказать то же самое обо мне, — вспоминает Авракотос. — Тогда я потерял остатки уважения к бюрократам. Я сказал: “Мне наплевать на мою карьеру и планы стать директором. Я собираюсь дать отпор этой сволочи, а если не выйдет, то я уволюсь”».

Авракотос сам составил ответ и подписался именем своего коллеги. Его телеграмма гласила:

«Я родился в Соединенных Штатах. Я американец во втором поколении с греческими корнями. Я с отличием прошел службу во время Второй мировой войны. Ваши заявления считаю бесчестными и позорными.Я намерен направить их Якобу Джавитсу, своему сенатору от штата Нью-Йорк».

«Так вот, они обосрались, — говорит Авракотос. — Приказ по увольнению моего друга был приостановлен. Знаете, что он сделал, когда они восстановили его? Написал им уведомление за тридцать дней и подал в отставку. Разве не замечательно?»

Теперь Греция стала для Авракотоса совсем другим местом, мрачным и ненадежным. К 1978 году он уже двенадцать лет принимал участие в этой игре. Он пережил одиннадцать государственных переворотов и четыре попытки переворота; он прошел через убийство начальника своего отдела и испытал тысячу жизненных драм. Он был ожесточен увольнениями среди его друзей и недавно развелся с женой. Он чувствовал себя опустошенным и не хотел, чтобы его сын оказался причастным к другим баталиям, помимо семейных. Он обратился с просьбой о переводе в другое место.

Когда он прощался со своим коллегой, начальником Центральной разведслужбы Греции, тот выразил свое облегчение в связи с его отъездом. «Ты очень хорош, но они бы достали тебя, если бы ты остался, — сказал он. — Это было бы лишь делом времени».

Кадровый разведчик наконец вернулся в Америку и получил назначение в Бостоне, где возглавил малоизвестную операцию по вербовке зарубежных бизнесменов. Он хорошо разбирался в подобных делах.

Для Авракотоса это было чем-то вроде развлечения. Он тщательно изучал свою добычу, так что на момент контакта знал семейную историю подопечного, его вкусы в еде и напитках, сексуальные предпочтения, материальные цели и психологические потребности. Годы работы коммивояжером в этнических анклавах западной Пенсильвании научили его привлекать внимание клиентов и заключать сделки. За несколько недель до миссии по спасению заложников в Иране он убедил двух иранцев отправиться в Тегеран и обеспечить отряд «Дельта» оперативной информацией о текущих изменениях в охране посольства в реальном времени.

Его заместителем в Бостоне был Джон Терджелян, грозный на вид американец армянского происхождения «с таким лицом, что при виде его хотелось убраться куда-нибудь подальше». Авракотос полюбил этого человека, в котором было что-то от настоящего духа Эликиппы. Терджелян не раз рассказывал историю о том, как турки закопали по шею в землю четырех его дядюшек, намазали медом лица и наблюдали, как муравьи едят их заживо. «Но они так и не издали ни звука, — с гордостью говорил он Авракотосу. — И знаешь, я точно такой же».

Именно благодаря Терджеляну Авракотос впервые задумался о том, что Афганистан можно превратить во Вьетнам для Советского Союза. На Рождество 1979 года, когда по радио сообщили о вторжении, Авракотос вошел в свой кабинет проверить последние сообщения. Терджелян уже читал телеграммы и веселился от души. Огромный армянин то и дело выкрикивал свое излюбленное словечко мути, означающее нечто вроде «придурок» на старом армянском сленге.

— Эти русские — тупые мути, полные идиоты, — приговаривал он.

— О чем ты толкуешь Джон?

— Никто не смеет играть в такие игры с афганцами и надеяться, что спасет свою шкуру, — ответил Терджелян и объяснил, что он проработал три года в Кабуле.

«Джон такой человек, которому нравятся настоящие мужские занятия: прыгать с парашютом, управлять самолетом, ублажать десять баб одновременно, бросать копья и ездить на верблюдах, — говорит Авракотос. — Он делал все это в Афганистане. Он побывал в самых дальних уголках страны и утверждал, что афганцы — единственные люди, которым когда-либо удавалось напугать его».

Последнее замечание говорит о многом, потому что Терджелян был едва ли не единственным человеком, в присутствии которого Авракотос ощущал физическую угрозу. Тогда, в далеком 1979 году, на оперативной квартире ЦРУ в Бостоне, мысль об афганских мятежниках, убивающих и пытающих русских солдат, казалась забавной двум холостякам, и Авракотос решил, что Терджелян должен написать рапорт на имя заместителя директора по оперативной работе.

Судя по всему, в штаб-квартире на этот документ не обратили никакого внимания, но он произвел сильное впечатление на Авракотоса, особенно в той части, где Терджелян давал свои рекомендации и предупреждения: «Не ставьте белых людей командовать ими. Не давайте им много денег. Не доверяйте им: это все равно что выбрасывать деньги на ветер. Все что им нужно — это небольшая поддержка, и русские пожалеют, что сунулись в эту страну».

Мысль о народе воинов, ждущих в горах и исполненных желания убивать русских, глубоко засела в голове Авракотоса. Но в 1979 году он и помыслить не мог, что он сам (или ЦРУ, если уж на то пошло) будет всерьез рассматривать возможность поставки моджахедам тысяч единиц оружия и миллионов единиц боеприпасов. Тогда ЦРУ быстро сдавало одну позицию за другой по всему миру. Организация давно избавилась от старых уличных бойцов, таких как Авракотос, и ходили разговоры о полном прекращении рискованных тайных операций, доставлявших начальству лишь неприятности. Постепенно рождалось новое, более мягкое и покладистое ЦРУ, и таким неотесанным персонажам, как Авракотос, не было места в его правящей элите.

После трехлетнего пребывания Авракотоса в Бостоне его вернули в штаб-квартиру и начали использовать для проведения особенно трудных и деликатных операций. «Меня прозвали Доктор Грязь», — почти с горечью вспоминает он. Его по-прежнему считали ценным работником, но слишком своевольным для самых серьезных и ответственных дел. Поэтому Авракотос был очень рад, когда узнал, что глава Европейского департамента Алан Вульфе выбрал его на пост руководителя оперативного отделения в Хельсинки. Вульфе был легендарным офицером, подготовившим почву для первого визита госсекретаря Киссинджера в Китай. Хельсинкское отделение считалось одним из самых важных аванпостов Агентства, нацеленным непосредственно на Советский Союз. Для Авракотоса это имело еще более важное значение. До тех пор он имел репутацию тайного агента, занимающегося сомнительными поручениями, и его имя ассоциировалось почти исключительно с греческими операциями. Тот факт, что Вульфе выбрал его для назначения на командный пост, требовавший светских и дипломатических навыков, означал, что Авракотос впервые избавляется от «этнического клейма» и становится полноправным сотрудником секретной службы. Здесь он снова мог лелеять мечту о восхождении на самый высокий уровень.