Фелисите приблизилась было к кровати и протянула руку. Но тут же отпрянула.

— Я слишком мала ростом, — пролепетала она, — попробуйте вы, Мартина!

Служанка подошла к постели, но так задрожала, что отступила, едва не упав.

— Нет, нет, я не могу! Мне кажется, что хозяин вот-вот откроет глаза.

И, дрожащие, перепуганные, они еще несколько минут оставались в спальне, где в торжественной тишине царило величие смерти, лицом к лицу с навеки уснувшим Паскалем и Клотильдой, сломленной бременем вдовства. Быть может, когда они глядели на эти навеки сомкнутые уста, на голову, которая как бы охраняла своей тяжестью творчество ученого, им открылось благородство его возвышенной жизни, посвященной труду. Свечи горели тускло. И суеверный страх прогнал обеих женщин из спальни.

Фелисите, всегда такая решительная, никогда не отступавшая ни перед чем, даже перед преступлением, теперь убежала, словно за ней гнались по пятам.

— Идемте, идемте, Мартина. Мы придумаем что-нибудь другое, возьмем какой-нибудь инструмент.

Только в кабинете они вздохнули свободно. Тут служанка вспомнила, что ключ от секретера должен быть на ночном столике — она заметила его накануне во время приступа хозяина. Женщины отправились туда. Без зазрения совести Фелисите открыла один из ящиков. Но она обнаружила в нем только пять тысяч франков, к которым не прикоснулась, так как деньги ее не интересовали. Тщетно искала она родословное древо, которое прежде — она это знала — всегда лежало здесь. Ей страстно хотелось начать с него свое разрушительное дело! Но родословное древо так и осталось на письменном столе, где она его не заметила, ибо лихорадочно обыскивала ящики, вместо того чтобы хладнокровно оглядеться вокруг.

Снедавшая Фелисите страсть вновь привела ее к шкафу, и она остановилась, осматривая, измеряя его горящим взглядом завоевательницы. Несмотря на свой малый рост и восемьдесят с лишним лет, она вся подобралась, обуянная жаждой деятельности.

— Будь у меня инструмент!.. — повторила она.

И снова начала искать какую-нибудь трещину в громадине-шкафу, щель, в которую можно было бы засунуть пальцы, чтобы взломать его. Она придумывала план нападения, хотела применить силу, потом вновь искала выхода в какой-нибудь уловке, которая помогла бы ей открыть шкаф при помощи хитрости.

И вдруг глаза ее заблестели, — она придумала!

— Послушайте, Мартина, ведь первую створку поддерживает крючок?

— Да, сударыня, он зацепляется за кольцо винта, над средней полкой… Вот видите! Примерно там, где находится резьба!

Фелисите заранее торжествовала победу.

— У вас, наверное, найдется бурав, большой бурав… Разыщите его!

Мартина поспешно спустилась на кухню и принесла требуемый инструмент.

— Вот увидите, все обойдется без шума, — сказала г-жа Ругон, принимаясь за работу.

С необыкновенной энергией, которую трудно было заподозрить в ее маленьких, иссохших от старости руках, она вставила бурав на высоте, указанной служанкой, и просверлила первое отверстие. Но оно пришлось слишком низко, и Фелисите почувствовала, как бурав вошел в полку. Второе отверстие оказалось против железного крюка. На этот раз она опять ошиблась. И она стала сверлить направо, налево, пока ей не удалось, орудуя все тем же буравом, подтолкнуть крючок и выбить его из кольца. Задвижка поддалась, обе створки раскрылись.

— Наконец-то! — забыв об осторожности, громко закричала Фелисите.

И тут же в тревоге замерла на месте, прислушиваясь к тому, что происходит в спальне, страшась, что разбудила Клотильду. Но дом спал, погруженный в мертвую тишину. В комнате Клотильды по-прежнему царило величавое безмолвие смерти, и Фелисите услышала только отчетливый бой часов на камине, пробивших всего один раз — час ночи. Перед ней зиял открытый настежь шкаф, с грудой бумаг, которыми были загромождены все три полки. Фелисите бросилась к шкафу — и в бесконечной тишине погребального бдения начался разгром.

— Наконец-то! — повторила она тихо. — Тридцать лет я стремлюсь к этому и жду! Скорей, скорей, Мартина, помогите мне!

Она уже успела принести высокий стул от конторки и одним прыжком вскочила на него, чтобы первым делом схватить бумаги с верхней полки, — ей помнилось, что «дела» лежали именно там.

К своему удивлению, она не нашла жестких синих папок, здесь находились только толстые рукописи, законченные и еще не изданные произведения доктора, бесценные работы, все его исследования, все открытия, памятник будущей славы, завещанный им Рамону. Как видно, за несколько дней до смерти, считая, что под угрозой находятся только «дела» и что никто на свете не посмеет уничтожить другие его работы, доктор навел порядок в шкафу, чтобы спасти папки от первого покушения.

— Досадно! — пробормотала Фелисите. — Но здесь такая уйма бумаг, что надо взять первые попавшиеся, иначе мы не успеем. Раз я забралась на стул, очистим сначала верх… Держите, Мартина!

Она очистила полку и стала бросать рукописи служанке, которая складывала их на стол, стараясь производить как можно меньше шума. Вскоре туда перекочевали все бумаги, и Фелисите спрыгнула со стула.

— В огонь! В огонь!.. В конце концов мы доберемся и до тех, что я ищу… В огонь! В огонь! Сначала эти! Жгите все, даже самые крошечные, величиной с ноготь, даже заметки, которые невозможно разобрать, в огонь! в огонь! Только бы помешать заразе распространиться!

И в приступе фанатической, безудержной ненависти к истине, горя страстным желанием уничтожить эти свидетельства науки, она собственноручно разорвала первую страницу какой-то рукописи, подпалила ее на лампе и бросила этот пылающий факел в большой камин, который не разжигали, должно быть, уже лет двадцать; а потом, поддерживая в нем пламя, продолжала бросать клочок за клочком остатки рукописи. Служанка, преисполнившись такой же решимости, пришла ей на помощь, схватила другую толстую тетрадь и стала вырывать из нее по листку. Огонь уже не затухал, высокий камин был охвачен ярким пламенем, которое то бледнело, то вспыхивало, получая новую пищу. Костер разгорался, все выше поднималась гора пепла, увеличивался слой почерневших страниц, по которым пробегали миллионы искр. Это была бесконечно долгая работа; скопившиеся в очаге страницы плохо горели, надо было их ворошить, переворачивать щипцами; лучше всего было их комкать и, после того как они хорошо разгорались, бросать другие. Но мало-помалу женщины приноровились, и работа пошла полным ходом.

Торопясь расправиться с новой охапкой бумаг, Фелисите наткнулась на кресло.

— Ох, сударыня, — прошептала Мартина. — А вдруг сюда придут!

— Придут? Кто? Клотильда? Бедняжка крепко спит!.. А если она придет, когда все будет кончено, что за беда! Поверьте, я не буду прятаться, я оставлю пустой шкаф широко открытым и объявлю во всеуслышание, что очистила дом от скверны… Господи! Только бы не осталось ни одной строки этих рукописей, а до остального мне дела нет!

Между тем огонь в камине пылал уже два часа. Они вернулись к шкафу, опустошили еще две полки, оставался лишь самый низ, где лежали вперемежку какие-то заметки. Опьяненные этой иллюминацией, запыхавшиеся, покрытые испариной, они были объяты дикой жаждой разрушения. Они присаживались на корточки, пачкали руки сажей, лишь бы получше перемешать несгоревшие рукописи, и орудовали с таким неистовством, что седые космы в беспорядке разметались по плечам. Это было похоже на пляску ведьм, раздувающих адский костер ради какого-нибудь злодеяния — для сожжения святого мученика, для публичного истребления мысли, для разрушения целого мира истин и надежд. Большая комната озарялась пламенем, от которого бледнел свет лампы, а на потолке плясали громадные, чудовищные тени.

Добравшись до глубины шкафа, откуда она уже выгребла кучи бумаг, Фелисите вдруг испустила сдавленный, торжествующий крик: