У Пелажи, несмотря на ее радость, все внутри кипело, и, обернувшись к толпе, она оглядела ее с ненавистью и вызовом.
— Послушайте только, сударь, послушайте только, что кричат эти анархисты! Ведь Братья так преданны детям, заботятся о них, как родная мать. Знаете, мой Полидор живет с отцом по дороге в Жонвиль, за километр отсюда. Так что же вы думаете, сударь, вчера вечером, после этой церемонии, брат Горжиа проводил его до дому… Мало ли что может с мальчиком случиться ночью… Ведь правда, Полидор?
— Правда, — равнодушно ответил мальчик глухим голосом.
И их еще оскорбляют, им угрожают! — продолжала служанка. — А подумали бы, к примеру, о бедном брате Горжиа, который отшагал темной ночью туда и назад два километра, лишь бы ничего не случилось с мальчонкой. Право же, этак не захочешь быть услужливым и внимательным!
Приглядываясь к мальчику, Марк был поражен его упорным молчанием, нарочитой апатией, которой он, по-видимому, прикрывал свои подлинные чувства. Марк перестал слушать Пелажи, он вообще пропускал мимо ушей ее рацеи. Войдя в маленькую гостиную, где Женевьева читала, а г-жа Дюпарк и г-жа Бертеро склонились над вечным вязанием для бедных, Марк встревожился, увидев, что жена отложила книгу и с беспокойством следит за тем, что происходит на площади. Едва он вошел, она чуть не бросилась к нему на шею, словно искала защиты от овладевших ею страхов; от волнения она стала еще прелестней.
— Что там творится? — спросила она. — Неужели начнется побоище?
Марк принялся ее успокаивать, как вдруг г-жа Дюпарк, на минуту оторвавшись от работы, сурово повторила свое требование:
— Я очень надеюсь, Марк, что вы не станете вмешиваться в это грязное дело… Подозревать, поносить Братьев, это, право, возмутительно! Господь, несомненно, отмстит за своих слуг.
Марк провел бессонную ночь. Ему не давало покоя все происшедшее накануне, его разум стремился разгадать зловещую тайну чудовищного преступления… И пока Женевьева, его обожаемая супруга, мирно почивала возле него, а с кроватки рядом доносилось равномерное дыхание маленькой Луизы, он заново перебирал в уме все подробности, оценивал факты, пытаясь осветить потемки лучом истины.
Марк был человек просвещенный и мыслил строго логически. Его положительный, не переносящий неясности ум требовал, чтобы все было основано на достоверности. Вот почему он всегда так страстно доискивался истины. Он не знал ни покоя, ни радости до тех нор, пока не обретал твердой, окончательной уверенности. Он не отличался ученостью, но то, что знал, знал твердо, не сомневаясь, что владеет истиной, истиной незыблемой, добытой экспериментальным путем. Лишь перестав сомневаться, он вновь становился веселым, здоровым, его страсть к постижению истины была так же сильна, как и страсть делиться ею с другими, внедрять ее в человеческие умы и сердца. Тут-то и проявлялась его чудесная одаренность: он умел все упростить, систематизировать и озарить ярким светом. Его спокойная убежденность покоряла, туманные понятия прояснялись, становились легко постижимыми и простыми. Он ухитрялся пробудить интерес к самой сухой материи, вдохнуть в нее жизнь и душу. Грамматика и арифметика делались в его изложении занимательнее сказок. Он был прирожденный педагог.
Этот дар он обнаружил в себе семнадцатилетним юношей, когда, получив степень бакалавра, приехал в Бомон заканчивать у Папон-Лароша ученичество по специальности чертежника-литографа. Как-то раз ему поручили составить школьные таблицы; ему удалось их упростить, сделать предельно наглядными и ясными, и тогда он понял, что его призвание, его счастье состоит в просвещении простых люден. У Папон-Лароша он познакомился с Сальваном, ставшим впоследствии директором Нормальной школы; Сальвана поразил талант Марка, и он одобрил его решимость посвятить себя целиком своему призванию — стать скромным преподавателем начальной школы, каким он оставался и поныне; Марк твердо верил в благотворность своей благородной миссии и был доволен, что выполняет ее в безвестной деревушке. Смысл его жизни заключался в любви к непросвещенным, коснеющим в невежестве существам. Он выполнял свое скромное назначение, и его стремление к истине все усиливалось, становясь властной потребностью. Страсть к истине определяла его самочувствие, самое его существование, потому что он мог жить нормально, только будучи в ладу с ней. Как только ему начинало казаться, что истина от него ускользает, Марк приходил в отчаянье, его охватывала тревога, и он мучительно хотел немедленно завладеть ею, целиком ею располагать, чтобы тут же преподать другим; иначе жизнь становилась невыносимой, — до того он страдал духовно и даже физически.
Он переживал настоящую пытку, лежа без сна возле уснувшей жены. Он мучился оттого, что не мог постичь и понять, он блуждал в жутком мраке неизвестности, скрывавшем все обстоятельства изнасилования и убийства несчастного ребенка. Марка волновал не только самый факт гнусного злодейства, но и ощущение, что за ним таятся смутные и грозные глубины, какая-то мрачная бездна. Ему не избавиться от страданий, пока он не узнает, в чем дело; но доведется ли ему вообще когда-нибудь узнать, проникнуть в эти потемки, которые словно сгущались по мере того, как он стремился их рассеять? Им овладели сомнения и страхи, он с нетерпением ждал, когда наступит день и он сможет приступить к расследованию. Вдруг его жена тихонько рассмеялась во сне — ей, несомненно, снились радость и ласки; ему тотчас вспомнилась грозная бабушка и ее требование, чтобы он не занимался этим грязным делом. Марку тут же представилась вся неизбежность конфликта с семьей жены, и это еще усилило его тревогу и колебания. До сих пор у него не было серьезных недоразумений с набожной семьей Женевьевы, которую он сделал матерью и женой, подругой жизни, — он, человек неверующий, не соблюдающий никаких религиозных обрядов, свободный от церковных пут. Он не был настолько терпим, чтобы сопровождать жену к мессе, как это делал отец Женевьевы, вольнодумец Бертеро, однако он допустил, чтобы крестили его дочурку Луизу, потому что не интересовался вопросами религии и стремился жить в мире с семьей жены. Впрочем, из любви к нему она с первых же дней супружества перестала посещать церковь, и между ними не могло возникнуть никаких трений. Все же он порой замечал, как в ней пробуждаются навыки, привитые с детства католическим воспитанием, преклонение перед авторитетом, идеи, с которыми он был в корне не согласен, суеверия, стремление положиться на волю жестокого и себялюбивого бога; все это внушало ему беспокойство. Но то были лишь мимолетные веяния, и он считал, что их могучая любовь победит все разногласия. На минуту почувствовав себя чужими, людьми, принадлежащими к различным мирам, они в следующий миг сливались в тесном объятии. Женевьева была одной из лучших учениц у сестер визитандинок, окончила их школу с отличием и сперва подумывала о том, чтобы самой сделаться преподавательницей. Но устроиться в Жонвиле, где школой девочек руководила без всякой помощницы милейшая мадемуазель Мазлин, ей не удалось, а расставаться с мужем она, естественно, не захотела; потом на нее свалились домашние заботы, родилась девочка, и Женевьева все откладывала свое намерение стать учительницей, как ей думалось, на время, но, очевидно, навсегда. Не обрела ли она и без того полного счастья, идеального взаимного согласия, которому не страшны никакие житейские бури? Если добрейший Сальван, преданный друг Бертеро, и колебался, прежде чем выдать замуж дочь своего незабвенного друга, примерную ученицу монашек, которую мать и бабушка начинили набожностью, за этого вольнодумца, не верившего ни в бога, ни в черта, сторонника упразднения церкви, если он на минуту и захотел, во имя счастливого будущего молодых людей, воспрепятствовать овладевшему ими неодолимому чувству, то теперь, видя установившееся между ними, после трех лет супружества, нежное согласие, он уже более не тревожился за их счастье. В эту ночь, пока жена спала и ей снились легкие, радостные сны, мужа впервые охватила тревога; ведь это был вопрос совести, и он предвидел, что вступит в конфликт с бабушкой и матерью Женевьевы, предвидел и все неприятности, какие будут грозить ему и его семье, если только он поддастся властному желанию добиться истины.