Хотя вести, доходившие до Марка, становились все хуже, он упорно не терял надежды. Немалую поддержку он находил в лице своего помощника Миньо, мужественного и горячо ему преданного человека, который теперь жил с ним одной жизнью, — оба посвятили себя борьбе и служению долгу. Любопытный психологический факт: постепенно учитель стал оказывать влияние на помощника, сначала восставшего против него, а потом одумавшегося и примкнувшего к нему. Кто бы мог подумать, что Миньо станет героем! Во время процесса он вел себя весьма двусмысленно, давая показания против Симона, опасаясь себе повредить. По-видимому, он был занят исключительно своим продвижением по службе. По существу, ни хороший, ни дурной, он мог стать хорошим или дурным в зависимости от обстоятельств и окружающих людей. Умный и волевой Марк сумел овладеть сознанием Миньо, облагородить его, возвысить до понимания истины и справедливости. Какой ясный и убедительный урок: достаточно примера одного героя, чтобы из толпы простых безвестных людей поднялись новые герои. За последние десять лет Миньо дважды предлагали место преподавателя в соседней деревушке, но он отказывался, предпочитая оставаться помощником Марка; он испытывал глубокое влияние Марка и хотел всю жизнь быть возле него, как верный ученик, готовый победить или пасть в бою вместе с учителем. Прежде он все откладывал женитьбу в ожидании лучшего будущего, а теперь решил остаться холостяком, говоря, что время упущено, что ученики вполне заменяют ему семью. Он и обедал у Марка, его встречали там как брата, и дом Марка стал его родным домом; там он познал всю сладость дружбы, крепко связывающей людей, одинаково настроенных и мыслящих. Поэтому ему было очень больно, когда у него на глазах начался разлад между супругами; а с уходом Женевьевы ему пришлось, к его большому огорчению, обедать в соседнем ресторанчике, чтобы избавить от лишних забот опечаленную, покинутую хозяйкой семью. Но его привязанность и уважение к Марку еще возросли, ему хотелось поддержать Марка под градом сыпавшихся на него со всех сторон ударов. Опасаясь стать навязчивым, полагая, что Марку приятнее побыть вдвоем с дочерью, Миньо заходил теперь проведать его не каждый вечер, как прежде. Вдобавок он уступал дорогу мадемуазель Мазлин, — она была нужнее осиротевшему другу, искусно врачуя его раны своими легкими дружескими руками. Если Марку изменяли силы и он мрачнел, уходил в себя, Миньо прибегал к одному испытанному приему, успокаивал друга, воскрешая утраченную им надежду; он сурово обвинял себя в том, что свидетельствовал против Симона, и обещал при пересмотре дела облегчить свою совесть, всенародно провозгласив истину. Да, он поклянется в невиновности Симона, теперь он в этом убежден, ибо прошлое предстало перед ним в новом свете!
Ободренные затянувшимся судебным следствием, антисимонисты развили бешеную деятельность, новая волна ожесточенной клеветы обрушилась на Марка; его необходимо было окончательно уничтожить, чтобы, разгромив светскую школу, обеспечить торжество школы Братьев. Церковь понимала, что, упустив такой благоприятный случай, она подвергнется смертельной опасности, так как у нее могут отнять право воспитывать и выращивать для своих целей молодое поколение. И вот распустили слух, что Марка и мадемуазель Мазлин застали в одной постели; подумать только, рядом с комнатой Луизы, и даже дверей не потрудились закрыть! Разгоряченное воображение богомольных католичек приукрасило сплетню омерзительными, изощренно бесстыдными подробностями. Найти свидетеля было невозможно, и ложь повисла в воздухе, но возникавшие бесчисленные противоречивые варианты только усиливали действие отвратительной клеветы. Миньо, взволнованный этими кривотолками, решил предупредить Марка о грозящем ему крупном скандале; на подобную низость Марк уже не мог отвечать лишь презрительным молчанием. Он провел ужасный день в борьбе с самим собой, сердце его разрывалось при мысли о новой жертве, которой от него требовал долг. Но к вечеру его решение было принято; как всегда, он вошел в сад, где проводил столько отрадных мирных часов в беседе с мадемуазель Мазлин. Она была уже там, сидела под сиренью, тоже задумчивая и грустная; он сел напротив и некоторое время молча смотрел на нее.
— Мой бедный друг, — сказал он, — я очень огорчен, и мне хочется поговорить с вами до прихода Луизы… Мы не можем видеться каждый день, как прежде. Думаю, будет благоразумнее всего отказаться от всяких встреч… Вы понимаете, это прощание. Нам надо расстаться.
Она выслушала его без всякого удивления, словно заранее знала, что он скажет.
— Да, мой друг, — с грустью, но твердо отвечала она, — я сама пришла проститься. Нет нужды убеждать меня, я понимаю необходимость разлуки, хоть нам и больно расставаться… Мне все рассказали. В борьбе с подобной подлостью у нас нет другого оружия, кроме самоотречения.
Марк снова заговорил, вполголоса, точно размышляя вслух:
— Этим несчастным людям чужды самые естественные чувства, и они лишены здравого смысла; их нечистое воображение отравлено мыслью о человеческой греховности, и в отношениях мужчины и женщины они видят одну, лишь грязь. Женщина — дьявол, общение с ней убивает всякую привязанность и дружбу… Я предвидел, что дело кончится этим, но прикидывался глухим, мне не хотелось, чтоб они радовались, зная, что их клевета задевает меня. Конечно, я презираю эти толки, но ведь я должен подумать о вас, мой друг, и особенно о Луизе, которую неминуемо замарает вся эта грязь… И вот они опять торжествуют, они могут радоваться, что в придачу ко всем нашим горестям причинили нам еще новое горе.
— Они именно этого и добивались, — с горечью сказал Марк, — обречь меня на одиночество, заставить покориться, создать вокруг меня пустоту, отнять всех, кто мне дорог. Признаюсь, это мне больнее всего. Все остальное — грубые нападки, оскорбления, угрозы лишь подзадоривают, толкают на подвиг. Но подставить под удары своих близких, видеть, как их пачкают и отравляют, как они становятся жертвами ожесточенной и позорной борьбы, — вот что ужасно, вот что убивает меня и вызывает страх… Они отняли у меня мою бедную жену, теперь разлучают с вами, и я чувствую, в конце концов отнимут у меня и дочь.
Сдерживая слезы, мадемуазель Мазлин перебила Марка:
— Осторожнее, мой друг, вот идет Луиза.
— К чему тут осторожность! — горячо возразил Марк. — Я ждал ее. Пусть она узнает все.
И когда девочка, улыбаясь, уселась между отцом и учительницей, он сказал дочери:
— Дорогая моя, нарви букетик для мадемуазель Мазлин; мне хочется, чтоб у нее были цветы из нашего сада. А потом я запру калитку на засов.
— Запрешь калитку! Для чего?
— Мадемуазель Мазлин больше не будет приходить сюда… У нас отнимают нашего друга, как отняли твою мать.
Луиза сразу стала серьезной, все молчали. Девочка посмотрела на отца, на мадемуазель Мазлин. Она ни о чем не спрашивала. Но, казалось, поняла все; легкие тени пробегали по ее высокому чистому, как у отца, лбу, выдавая обуревавшие ее тяжелые, не по возрасту, мысли.
— Я нарву букет, — наконец ответила она, — а ты, папа, передашь его мадемуазель Мазлин.
И пока девочка выбирала на куртине самые красивые цветы, Марк и мадемуазель Мазлин побыли вместе еще несколько чудесных и печальных минут. Они молчали, без слов обмениваясь мыслями, — одни и те же думы владели ими — о счастье всех людей, об уничтожении противоречий между полами, о женщине, просвещенной и свободной, в свою очередь, освобождающей мужчину. То была великая человеческая солидарность, самое полное, самое тесное единение двух людей, мужчины и женщины, какое создается не любовью, но дружбой. Он был ей братом, она ему сестрой. А ночь, осенившая благоухающий сад, несла им прохладу и успокоение.