По лихорадочному возбуждению окружавших его людей Марк понял, что предстоит какая-то грандиозная авантюра, что этот ковчег из позолоченного серебра, заключавший осколки черепа святого Антония Падуанского, будет способствовать вящему одурманиванию населения. То был последний ход отца Теодоза, вызванный конкуренцией других общин Бомона, наводнивших город статуями и кружками для пожертвований; все они зазывали к себе верующих, соблазняя каким-нибудь чудом и приглашая попытать счастья. Отныне можно было действовать наверняка, — отец Теодоз один обладал священной костью, он один мог вызвать чудо, создав все условия для успеха. Стены церкви были облеплены объявлениями, новая реклама гарантировала подлинность мощей и подчеркивала, что это отнюдь не вызовет повышения тарифа; устанавливался строгий порядок операций во избежание недоразумений между клиентами и святым. Марк был огорчен, увидев на церемонии мадемуазель Рузер с ученицами коммунальной школы, — она держала себя так, словно это входило в программу школьных занятий. Его поразило, что одна из девочек, самая рослая, несла белую шелковую хоругвь, на которой было вышито: «Слава Иисусу и деве Марии». Мадемуазель Рузер действовала вполне открыто, — она заставляла учениц, державших выпускные экзамены, причащаться и опускать в кружку святого два франка, дабы бог споспешествовал им на экзамене; если ученица была вовсе тупицей, учительница советовала ей опустить в кружку пять франков, полагая, что святому предстоит больше хлопот. Она требовала, чтобы ученицы заводили книжечки для записи грехов, ставила им отметку за молитву и посещение церкви. Что за удивительной коммунальной школой руководила мадемуазель Рузер, — и она еще называлась светской! В церкви девочки выстроились слева, между тем как ученики школы Братьев, под присмотром брата Фюльжанса, как всегда суетливого и порывистого, расположились на правой стороне. Отец Крабо и отец Филибен пожелали присутствовать на церемонии и уже находились на хорах. Быть может, им хотелось насладиться победой над монсеньером Бержеро — всем было известно, какую роль в прославлении святого Антония Падуанского сыграл ректор коллежа в Вальмари, и теперь он торжествовал, заставив епископа, осудившего низменные суеверия, явиться с повинной головой. И когда епископ вошел в сопровождении приходского кюре, аббата Кандьё, Марк испытал смущение и стыд, столько было вынужденной покорности и мучительного отречения в их бледных сосредоточенных лицах.
Марк без труда угадывал, что произошло: епископу и кюре пришлось уступить перед неистовым напором обезумевших верующих. Некоторое время аббат Кандьё противился, отказываясь поставить в приходской церкви кружку для святого Антония Падуанского, не желая потворствовать тому, что он считал идолопоклонством, извращением религиозного духа. Но его отказ вызвал столько шума, с каждым днем он чувствовал себя все более одиноким, и это его смутило: он задал себе вопрос, не пострадает ли религия от его непреклонности, и под конец с тяжелым чувством прикрыл эту новую язву своей священной ризой. Затем он поведал епископу о своих сомнениях, борьбе и поражении, и монсеньер, чувствуя себя побежденным подобно ему и опасаясь, что авторитет церкви падет, если она признает свои пороки и безумства, со слезами обнял его и обещал присутствовать на торжестве, дабы закрепить примирение. Но какую горечь, какую тайную боль испытывали эти священнослужители, прелат и скромный кюре маленького городка, которых соединяла искренняя вера! Мучительно сознавая свое бессилие, они стыдились своей вынужденной подлости, внезапного отступления, и переживали горький позор; еще больше они скорбели об осквернении идеала, отданного на поругание человеческой глупости и алчности, о своей задушенной, истекающей кровью вере, которую сделали предметом торговли. О, горе! Христианство, столь чистое у своих истоков, благороднейший порыв человечества к братству и освобождению, и даже католичество, которое так смело рванулось вперед, став могучим рычагом цивилизации, — в какой грязи обретут они свой конец, если увязнут в темных делишках, станут добычей низменных страстей, предметом торговли, орудием обмана и лжи! Их разъедала червоточина, неизбежная при обветшании, предвещающая окончательное разложение, загнивание, после которого остается на земле лишь плесень и прах.
Церемония была весьма пышной. Ковчег, сверкавший в огнях бесчисленных свечей, освятили и окурили ладаном. Произносились речи и приветствия, исполнялись гимны под торжественные звуки органа. Несколько дам упали в обморок; было так душно, что одну из учениц мадемуазель Рузер пришлось вынести из часовни. Исступление достигло предела, когда отец Теодоз начал с кафедры перечислять совершенные святым чудеса: обнаружено сто двадцать восемь потерянных вещей; успешно завершились пятьдесят сомнительных торговых сделок; тридцать торговцев избегли разорения благодаря неожиданному сбыту залежавшихся товаров; выздоровело девяносто три больных — калеки, чахоточные, подагрики и страдающие раком; двадцать шесть девушек вышли замуж без приданого, у тридцати женщин роды прошли без боли, причем все произвели на свет мальчика или девочку по своему желанию; сто три служащих получили хорошие места, с окладом, о котором они мечтали, шесть человек, против всякого ожидания, получили наследство; семьдесят семь учеников, мальчиков и девочек, выдержали экзамены, хотя учителя пророчили им неминуемый провал; святой явил множество других милостей, обратил заблудших, увенчал браком незаконные связи, дал безбожникам умереть как добрым христианам, помог выиграть тяжбы, продать не находившие покупателей земли, получить квартирную плату после десяти лет ожидания. Каждое вновь объявленное чудо разжигало в толпе зависть, вызывало шепот вожделения. Сдержанный гул сменялся восторженными воплями, по мере того как отец Теодоз громовым голосом перечислял чудесные деяния святого. Все завершилось взрывом подлинного исступления, верующие с ревом вскочили с мест, судорожно простирая руки, словно ловили дары, дождем сыпавшиеся с неба.
Охваченный гневом и отвращением, Марк не мог выстоять до конца. Он видел, как отец Крабо дожидался благожелательной улыбки монсеньера Бержеро, потом имел с ним дружескую беседу, что всеми было отмечено; аббат Кандьё тоже улыбался, но в его улыбке сквозила горечь. То была решительная победа Братьев и монахов, победа католичества, которое насаждало идолопоклонство, порабощало души и вытравляло все живое. Марк вышел из часовни, задыхаясь, и обрадовался яркому солнцу и свежему воздуху.
— Мне кругом не везет, — говорила с огорченным видом какая-то толстуха, — я всякий раз проигрываю. Должно быть, потому и святой Антоний никак меня не слушает. Я уже три раза жертвовала ему по сорок су — раз за больную козу, которая все равно околела, второй за потерянное кольцо — оно тоже не нашлось, и третий из-за яблок, которые стали портиться… так и не удалось их сбыть! Этакая незадача!
— Право же, милочка, вы чересчур с ним церемонитесь! — возразила маленькая сморщенная старушка. — У меня святой Антонин как шелковый, уж я заставляю его слушаться.
— Как же это вам удается, матушка?
— Я его наказываю!.. К примеру сказать: есть у меня домишко, а жильцов долго не находилось — он-де сыроват и дети в нем мрут. Дала я, значит, три франка, жду… смотрю жильцов все нету. Опять жертвую три франка, снова ничего. Взяла меня злость, потормошила я статуэтку святого, — он у меня на комоде стоит, а он все ни с места… Я и ткни его носом в стенку — пускай поразмыслит. Целую неделю так простоял, а жильцов нет как нет. Видно, мало ему этого, стала я придумывать, как бы его покрепче наказать. Вот и заперла его в ночной столик, целую неделю там продержала и, знаете, опять без толку. Тут уж я вовсе осерчала на него, обвязала ему шею веревкой, да и спустила в колодец, головой вниз… На этот раз, милая моя, он понял, что я его все равно доконаю: не помок он и двух часов, как явились жильцы и я домик сдала.