Но она опять, как и много лет назад, насторожилась, и лицо ее стало серьезным.

— Это дело нас совершенно не касалось, и я правильно сделала, что запретила своим говорить о нем. Сколько оно принесло всем вреда!

Но тут Шарль, заметив подходивших к дому Огюста и Марселя, подозвал их.

— Иди скорей, Огюст, я привел тебе гостя, да и Адриен хочет дать нам заказ.

Огюст, высокий и сильный, весь в отца, крепко пожал руку Марку.

— Здравствуйте, господин Фроман… Мы с Шарлем часто вспоминаем школьные годы и говорим о вас. Я был плохим учеником и не раз после жалел об этом. Но все ж таки вам не очень было за меня стыдно, правда? А вот сын мой Адриен, наверно, пришелся вам по душе. — И он добавил, посмеиваясь: — Я знаю, с каким заказом явился Адриен, он хочет выстроить дом для Симона… Ну, положим, жирновато — целый дом для бывшего каторжника.

Несмотря на шутливый тон Огюста, Марка огорчил его выпад.

— Неужели вы до сих пор считаете его преступником? Ведь было время, когда вы совершенно убедились в его невиновности. А после чудовищного розанского приговора вы снова стали сомневаться.

— Ну а как же, господин Фроман? Когда человека два раза признают по суду виновным, поневоле начнешь сомневаться, да и голова-то занята другим… Нет, нет, я не говорю, что он виновен, в сущности, нам это совершенно безразлично; мы не возражаем, пускай дарят ему дом, лишь бы покончить с этим раз навсегда, а то ведь нам все уши прожужжали с этим делом, верно, брат?

— Ну да, — подхватил Шарль, — послушать наших молодцов, так выходит, мы-то и есть настоящие виновники, потому что допустили такую несправедливость. Мне, право, даже досадно. Понятно, давайте кончать.

Адриен и Марсель смеялись, радуясь своей победе.

— Так, значит, мы столкуемся, — весело воскликнул Марсель, хлопнув отца по плечу. — Ты возьмешь на себя слесарные работы, дядя Огюст — строительные, а я — плотничьи, и вы загладите свою вину. Клянусь, больше мы никогда не заговорим об этом деле.

Адриен, посмеиваясь, кивал головой в знак одобрения. Тут в разговор вмешалась старуха Долуар, которая слушала до сих пор молча, но с явным неудовольствием.

— Какую это вину должны загладить Огюст и Шарль? Неизвестно, виноват Симон или нет, и нам, маленьким людям, нечего совать нос в политику. А вас, Адриен и Марсель, мне просто жаль, вы оба слишком много о себе воображаете, а сами-то ровно ничего не смыслите… Да вот, например, ваш дед наверняка знал, что в Париже по субботам собирались на окраине, возле крепостной стены, в большом подземелье, все жиды-миллионщики и совещались, сколько заплатить тем негодяям, что продавали Францию немцам. Ему рассказывал об этом его командир, который поклялся честью, что все это истинная правда.

Марк посмотрел на нее с удивлением, он словно перенесся на сорок лет назад, вспоминая, какими вздорными выдумками напичкали Долуара в казарме за три года военной службы. Огюст и Шарль слушали с серьезным видом, они с детства наслышались этих глупых басен. Но Адриен и Марсель, несмотря на всю свою любовь и уважение к бабушке, не могли сдержать улыбки.

— Еврейский синдикат в погребе! Ах, бабушка! — мягко сказал Адриен. — Жидов давно уже нет, а скоро не будет и католиков… Конец церкви — это конец всем религиозным распрям.

Вошла мать Адриена, сын поспешил ей навстречу, Анжела Бонгар, бывшая ученица мадемуазель Рузер, осторожная и хитрая крестьянка, хоть и не отличалась особенным умом, очень способствовала деловым успехам мужа. Она осведомилась о здоровье своего брата Фернана, его жены и дочери, приходившейся ей невесткой. Потом начались расспросы о новорожденном сыне Марселя Селестене.

— Вот я уже второй раз прабабушка, господин Фроман, — заметила г-жа Долуар. — Жоржетта, Селе-стен, — растут мои правнуки! Хоть у младшего моего, Жюля, уже взрослый двенадцатилетний сын, Эдмон, но он приходится мне внуком. Значит, я уж не такая старая.

Она старалась быть любезной, ей хотелось загладить свою резкость.

— Подумать только, господин Фроман, мы с вами ни в чем не сходимся, а все же за одно дело я должна вас очень поблагодарить — за то, что вы уговорили меня отдать Жюля в Нормальную школу. Я не хотела, чтобы он стал учителем, невыгодное в ту пору было ремесло; но вы очень много с ним занимались и помогли ему выдержать экзамен, а теперь он прекрасно устроен, хоть ему еще нет сорока лет.

Старуха очень гордилась этим сыном, который был назначен директором одной из бомонских школ вместо Себастьена Мильома, занявшего пост директора Нормальной школы. Жюль был женат на учительнице Жюльетте Ошар, заведующей женской школой, заменившей мадемуазель Рузер. Старший сын Жюля, Эдмон, поступил в лицей и учился отлично.

Адриен обнял бабушку, довольный, что она любезна с его бывшим наставником.

— Как я рад, бабушка, что ты поладила с господином Фроманом!.. И знаешь что, мы выберем тебя, ты будешь приветствовать Симона на вокзале и поднесешь ему букет!

Но старуха опять возмутилась:

— Ну уж нет! Ни за что! Стану я еще беспокоиться! Все вы с ума посходили с вашими новомодными выдумками.

Весело распрощавшись с родными, Адриен повел Марка к мэру Леону Савену. Ферма Амет занимала пятьдесят гектаров при выезде из Майбуа, по соседству со вновь отстроенным кварталом. После смерти матери Леон приютил у себя семидесятилетнего отца, отставного мелкого чиновника; одного из близнецов, Филиппа, уже не было в живых, второго, Ашиля, разбил паралич; больной, без гроша в кармане, он находился в таком жалком положении, что Леону пришлось взять к себе и его. Через своего сына Клемана, женатого на Шарлотте, дочери покойной Ортанс Савен, Марк находился в дальнем родстве с этим семейством. Брак Клемана был ему не по душе, и хотя он дал свое согласие, все же предпочитал держаться в стороне от Савенов. Он обладал слишком ясным умом, чтобы считать Шарлотту ответственной за легкомыслие ее покойной матери, которая в шестнадцать лет отдалась первому встречному, а потом, выйдя замуж, сбежала от мужа и дочери. Но он не мог отделаться от некоторого предубеждения в отношении этой семьи, и когда Адриен, желая добиться успеха в их общем деле, позвал его на ферму Амет, Марк последовал за ним скрепя сердце.

Леона не оказалось дома, но он должен был скоро вернуться. В гостиной они застали старика Савена и его старшего сына, паралитика Ашиля, сидевшего в кресле у окна. Небольшая гостиная находилась в нижнем этаже удобного дома, стоявшего возле обширных надворных построек фермы. Увидев Марка, Савен воскликнул с недоумением:

— Здравствуйте, господин Фроман, очень рад, что вы решили зайти ко мне! А я-то думал, что вы со мной в ссоре!

Савен был все такой же тощий и тщедушный, все так же задыхался от кашля, но он пережил свою красивую и здоровую жену. Болезненно ревнивый, он считал религию необходимым средством для обуздания женского легкомыслия, но, застав однажды свою жену чуть ли не в объятиях ее духовника, отца Теодоза, стал донимать ее подозрениями и придирками и в конце концов свел в могилу. До сих пор он сохранял в душе горькое чувство обиды на святых отцов, хотя еще больше трусил перед ними.

— Почему вы думали, что мы с вами в ссоре, господин Савен? — спокойно спросил Марк.

— Да ведь мы никогда не сходились с вами во взглядах… Ваш сын женился на моей внучке, но это вовсе не означает, что между нами возникло какое-то понимание… Вот вы изгоняете отовсюду священников и монахов, а это неправильно, вы только усиливаете распущенность. Я их не люблю, я старый республиканец, социалист, да, господин Фроман, социалист! Но женщины и дети нуждаются в острастке, я всегда это говорил и не устану повторять!

Марк невольно улыбнулся, вспомнив о злоключениях Савена.

— Да, я знаю вашу теорию — религия в качество полицейской дубинки. Но какую силу может иметь религия, если уже не осталось верующих, а священников теперь можно не опасаться?

— Можно не опасаться? Великий боже, как вы заблуждаетесь! Всю жизнь я был их жертвой. Если бы я сблизился с ними, я не влачил бы в конторе жалкое существование и не был бы теперь в тягость моему сыну Леону. Постоянные лишения убили мою жену, а мой сын Ашиль, вы видите, в каком он печальном состоянии! Если бы я поместил его в семинарию, он был бы уже префектом или председателем суда; а теперь, просидев тридцать лет писцом в той же конторе, что и я, он лишился рук и ног, не может даже ложку ко рту поднести. Попы — мерзавцы, но все же лучше жить с ними в ладу, верно, Ашиль?