— А я направлялся к вам, — помолчав, промолвил Сальван.
— Так, значит, все кончено? — спросил, улыбаясь, Марк. — Я могу укладываться?
— Нет, нет, мой друг, Ле Баразе еще никак себя не проявляет. Он собирается что-то предпринять, но пока молчит. Все же я не сомневаюсь, что наша отставка неизбежна, наберитесь терпения, дружок.
Тут лицо его омрачилось, и он добавил серьезным тоном:
— Я узнал о болезни госпожи Бертеро и решил навестить ее. Я только что от нее и очень расстроен: дни ее сочтены.
— Луиза сообщила мне об этом вчера вечером, — сказал Марк. — Мне тоже хотелось бы побывать у нее. Но госпожа Дюпарк не пускает меня к себе и грозилась, что немедленно уйдет из дому, если только я появлюсь там. А госпожа Бертеро, хоть и желает меня видеть, не решается вызвать к себе, опасаясь скандала… Ах, мой друг, как жестоки эти ханжи!
Они снова помолчали.
— Да, госпожа Дюпарк стоит на страже, — заметил Сальван. — Сперва мне показалось, что она меня не допустит к дочери. Она последовала за мной в комнату больной и прислушивалась к каждому моему слову… По-моему, она растерялась и боится, что за кончиной дочери последует неприятное событие.
— Что вы имеете в виду?
— Не могу сказать ничего определенного, но мне кажется, что дело обстоит так. Госпожа Бертеро скоро умрет и наконец вырвется из-под ее ига, и она опасается, что ее внучка Женевьева тоже ускользнет от нее.
Марк остановился и внимательно поглядел на Сальвана.
— Вы что-нибудь заметили?
— Да, заметил. Я не хотел вам говорить, чтобы не обнадеживать вас, быть может, понапрасну… По-видимому, ваша жена решительно отказалась участвовать в процессии с этим идолом, которого только что пронесли мимо нас. Поэтому и госпожа Дюпарк осталась дома, хотя вы сами понимаете, как ей хотелось шествовать в первом ряду благочестивых дам. Но она не могла ни на минуту отлучиться, до смерти боялась, как бы сатана в вашем образе или в образе другого похитителя душ не проник к ней в дом и не унес дочь и внучку. Вот она и осталась, но злоба душила ее, и она колола меня взглядом, как ножом.
Марк жадно вслушивался в слова Сальвана.
— Так Женевьева отказалась участвовать в процессии! Значит, она наконец поняла всю низость, глупость и вред такого идолопоклонства и в ней проснулся здравый смысл?
— Я уверен в этом, — ответил Сальван. — Мне кажется, ее особенно возмутил «райский заем»… А ловко придумано, правда? Монахи проявляют беспримерное бесстыдство, но и глупость человеческая, которую они используют, тоже беспримерна!
Они медленно направились к вокзалу, Сальван хотел уехать в Бомон с первым же поездом. Марк простился с ним, преисполненный радостных надежд.
И в самом деле, в мрачном домике на площади Капуцинов, где уже веяло холодом смерти, Женевьева с некоторых пор переживала мучительный душевный кризис. Ее поразила как громом истина, открывшаяся ей в судебных отчетах, в свете этой жестокой истины выступила вся низость святых людей, которых она до сих пор считала руководителями своей души и совести. Сомнения терзали ее, вера угасала, она стала размышлять, рассуждать, подходить ко всему критически. Вспоминая об отце Теодозе, она испытывала чувство неловкости, почти стыда при мысли, что могла бы поддаться ему и совершить скверный поступок. Особенно возмутил ее выпущенный им заем, при помощи которого он гнусно использовал людское легковерие, и ей сразу открылось корыстолюбие этого человека. Она разочаровалась не только в монахе, но и в культе, которому он служил, в религии, столько лет разжигавшей в ней нездоровую мистическую экзальтацию. Выходит, если она хочет остаться благочестивой католичкой, она должна мириться с этой постыдной торговлей, с идолопоклонством, суевериями? Долгое время она старалась верить, не рассуждая, она принимала религию с ее тайнами вопреки глухому протесту здравого смысла; но ведь всему есть предел, не могла же она подписываться на «райский заем» или шагать за размалеванной статуей святого, которую носили по городу, точно рекламу для привлечения покупателей райских акций. Уход аббата Кандьё, к которому она вернулась, испугавшись подозрительной пылкости отца Теодоза, произвел на нее большое впечатление. Если аббат, такой добрый, человечный, уже не мог пребывать в лоне церкви, вступившей на путь ненависти и угнетения, то, уж конечно, честным, искренним людям теперь трудно там оставаться!
Разумеется, Женевьева не в силах была бы разобраться в происходящих событиях, если бы уже не начала выздоравливать; это был медленный процесс, происходивший помимо ее сознания. Вникнув в ее жизнь, можно было понять неизбежность этой эволюции. Вся в отца, живая, чувствительная, пылкая, она страстно полюбила Марка и сразу согласилась жить с ним в глухой деревушке на его скудное жалованье сельского учителя. Ее угнетала мрачная обстановка в доме г-жи Дюпарк, где она прожила до восемнадцати лет, ей хотелось свободы, и казалось, она действительно избавилась от уз религии; она бросилась в объятия мужа с таким юным пылом, что он поверил, будто она всецело принадлежит ему. Если порой Марк испытывал глухие опасения, он подавлял их, ему казалось, что он всегда успеет перевоспитать ее на свой лад, что у него хватит на это сил, а в то время он был поглощен любовью, упивался своим счастьем. А потом, когда плоды католического воспитания стали сказываться, он снова проявил слабость, не оказывал противодействия, уважая свободу ее совести, позволяя ей выполнять религиозные обряды, посещать церковь, молиться. Мало-помалу она возвращалась к настроениям и навыкам детских лет: слишком глубоко проник в ее душу яд мистицизма, она переживала кризис, неизбежный для женщины, отравленной суевериями и ложью, тут сказалось еще и влияние властной бабки — ханжи и святоши. Разыгравшиеся события: дело Симона, разногласия супругов по поводу причастия Луизы — ускорили их разрыв. Женевьева жила исступленной мечтой о счастье, очищенном от земной страсти, она жаждала обрести на небесах несказанное блаженство, о котором мечтала еще подростком; и ее любовь к Марку затуманили грезы о неземных восторгах, воспетых в церковных гимнах, о любви, более возвышенной, чем земное чувство, и всегда обманчивой. Но напрасно сулили ей восторги, лгали, внушали ненависть к мужу, обещая возвысить до познания высшей истины, совершенного блаженства. Отказавшись от единственно возможного естественного человеческого счастья, не найдя ничего взамен, она жила в неизбывной тоске, не зная ни покоя, ни радости, хотя упорно внушала себе, что обрела счастье в экзальтированных мечтах. Даже теперь она не сознавалась себе, как опустошали ее душу долгие молитвы на холодных церковных плитах, бесполезные таинства, во время которых ей так и не удавалось ощутить в себе тело и кровь Христа и в неизреченном ликовании навеки соединиться с ним. Но природные ее свойства брали верх, с каждым днем к ней возвращалось здоровье, все сильнее тянулась она к любви земной, а яд мистицизма терял свою силу, когда она обнаруживала религиозный обман, опасные поползновения отца Теодоза, беспомощность честного аббата Кандьё. В безумном смятении она пыталась одурманить себя мучительной исповедью, покаянными молитвами, лишь бы не признаться себе, что в ней проснулась любовь к Марку, живая, истинная любовь, и она горячо стремится обрести покой в объятиях супруга, отца ее детей, зажить здоровой и счастливой супружеской жизнью.
Она стала все чаще ссориться с г-жой Дюпарк. Старуха чувствовала, что внучка ускользает из-под ее влияния. Она усилила надзор, держала Женевьеву чуть ли не под домашним арестом, но Женевьева, поспорив с бабкой, всякий раз убегала наверх и, хлопнув дверью, запиралась у себя в комнате; там она могла отдаться своим мыслям и не отзывалась, даже если старуха в ярости стучала кулаком в дверь. Два воскресенья подряд она не выходила из своей комнаты и, несмотря на все просьбы и угрозы г-жи Дюпарк, отказывалась сопровождать ее к вечерне. Г-же Дюпарк было семьдесят восемь лет; всю жизнь она находилась в полном подчинении у церкви и превратилась в нестерпимую ханжу. Мать обращалась с ней сурово, муж был грубый человек, целиком занятый торговлей, от него она тоже никогда не видела ласки, и ее дремавшие чувства долго не пробуждались. Почти двадцать пять лет супруги держали против церкви св. Максенция магазин готового платья, их клиентами были, главным образом, духовные лица. И вот, к тридцати годам, но изведав любви, изголодавшаяся душой и телом, слишком честная, чтобы завести любовника, она постепенно отдалась религии. Она подавила свою чувственность, обманула ее пышностью богослужений, утолила ароматом ладана, пылкими молитвами, она испытывала мистическую радость, созерцая на иконах белокурого Христа. Г-жа Дюпарк не знала страстных объятий любовника, и ей были отрадны легкие прикосновения священника; с этим мужчиной можно быть в тесном общении, говорить ему о своих сокровенных плотских искушениях, — и во всем этом нет греха. Елейные жесты и ласкающие слова духовника были источником непрестанной радости, даже его суровые речи, угрозы адских мук вызывали сладостную дрожь у женщины, смирившей свою плоть. Слепая вера, строгое соблюдение предписаний религии удовлетворяли ее дремлющую чувственность, вдобавок она, по врожденной женской слабости, охотно подчинялась уставу и власти священника, обретая в нем опору. Церковь не только пленяет женщину чувственной стороной культа, но овладевает ею путем запугивания, насилия, заковывает ее в цепи, и забитая невольница в конце концов обретает в рабстве горькую отраду. Г-жа Дюпарк, с колыбели приученная к повиновению, покоренная церковью, воистину была ее детищем; церковь не доверяет женщине, и, завербовав ее, стремится уничтожить в ней все живое, сделать своим послушным орудием, воздействовать через нее на мужчину, дабы покорить и его. Овдовев, г-жа Дюпарк прикрыла торговлю, оказалась обладательницей небольшого капитала и поселилась в Майбуа; теперь она проводила дни в праздности и с головой ушла в благочестие; не познав полнокровной земной любви и семейного счастья, она обретала отраду в религии. Г-жа Дюпарк заставляла внучку строго выполнять пустые обряды, втайне сожалея, что сама не испытала радостей любви, и всеми силами препятствовала освобождению женщины; запретная область представлялась ей каким-то адом, неведомым, быть может, восхитительным, куда ей не было доступа.