— Но Пекин всегда останется Пекином, — вступил в разговор другой солдат, уроженец юго-востока страны. — Я всю жизнь мечтал побывать в столице. Надеюсь, положение скоро стабилизируется. Вот выполним задание, получим отпуск и сможем на пару дней задержаться в Пекине.

— А я поеду домой, — объявил третий солдат, явный южанин. — Ведь через месяц — праздник Луны.

— Это что же получается! — воскликнул его товарищ. — Уже два месяца прошло, а мы так и не нашли преступницу.

— Теперь уж не упустим, — пообещал южанин. — И я наконец попаду домой на праздник. Каждый год в этот день вся наша семья съезжается со всех концов Китая. Мы приносим на алтарь лунное печенье, виноград и красное вино. Дедушка и бабушка молятся, братья, сестры и племянники накрывают стол под большим каштаном, мы пьем вино, поем, отец играет на флейте — все веселятся. Я много лет не мог к ним выбраться, они очень скучают.

— А мне бы надо к невесте поехать, — со вздохом сообщил маньчжурец. — Она каждый год пишет, ждет меня на праздник Луны. Нас обручили в четыре года. А когда я пошел служить, она перебралась в дом моих родителей и заботится о них, словно уже стала моей женой. Когда меня послали во Вьетнам, я написал ей, мол, между нами все кончено, и она должна уйти. Она ответила, что будет меня ждать. Потом я подорвался на мине. Едва не ослеп. Она приехала в госпиталь — просить меня жениться на ней. Я даже видеть ее отказался, и она уехала в слезах. А я вернулся в армию…

— Перестань усложнять жизнь! — воскликнул один из его товарищей. — Радуйся, что у тебя есть невеста. У нас вот даже подружек нет. Кто сегодня захочет выйти за солдата?

В первом джипе погруженный в размышления Чжао хранил каменное спокойствие. Он получил приказ стрелять в преступницу, если та откажется сдаться, и привезти тело в Пекин. Выслушав это распоряжение, лейтенант почувствовал тревогу. В ночь мятежа он без колебаний и сожаления убил много заговорщиков, которых считал врагами народа. Почему же его смущает мысль о том, что придется стрелять в зачинщицу мятежа?

Миновав ущелье между скалами, машины выехали на широкую равнину. В лугах цвели анемоны. Овцы щипали траву. Обнаженный по пояс загорелый подросток проводил машины полным любопытства взглядом. У его ног лежал кудлатый пес. Чжао вспомнил свое детство, на мгновение забыл о проблемах, и легкая улыбка осветила его лицо.

Они остановились у источника. Солдаты вышли освежиться. Чжао приказал им напиться первыми и отошел в сторону. Нещадно палило солнце. Лейтенант оглянулся на пастуха и внезапно позавидовал одиночеству простого крестьянина.

Благодаря феноменальной памяти он помнил каждое слово из дневника преступницы.

Чжао был ведом лишь мир пустыни, у него не было иных страстей, кроме беззаветной любви к родине. Прочитанное поразило его. Почему Земля казалась такой огромной и такой живой маленькой девочке? Как в ее душе родились столь пылкие чувства? Девочка была чиста и невинна, а потом вдруг взяла и превратилась в преступницу. Возможно, ему претит мысль о ее убийстве, потому что он хочет прогнать поселившуюся в душе тревогу? Если Аямэй останется жива, он сможет наблюдать за ней, задавать вопросы и тогда постигнет наконец тайну жизни.

Он с ужасом осознал, что забыл свой долг солдата, смешав личный интерес с интересами государства, и почувствовал себя виноватым. Чжао нервно отер пот со лба и, не дожидаясь своей очереди утолить жажду, отдал приказ продолжать движение.

Они миновали горы и теперь ехали между холмами.

— Море! — воскликнул один из солдат.

Огромные, подобные тысячам белых лошадей волны стремительно накатывались на песчаный берег.

Вдалеке показалась деревня. Рядом с деревянной хижиной росло одинокое дерево. Судя по полученным сведениям, это был дом родителей Вана, где предположительно находилась преступница.

Солдаты начали проверять оружие.

Они остановились метрах в двадцати от хижины. Чжао вышел первым. Солдаты стремительно окружили дом. Рядом с дверью, под густой кроной персикового дерева, колыхалась на ветру сеть. Дверь была открыта, хлопала голубая занавеска; из комнаты доносилось неясное бормотание.

Чжао ворвался внутрь, потрясая пистолетом. Секунды через две, когда глаза привыкли к полумраку, он увидел старую женщину: она стояла на коленях перед идолом и молилась.

— Именем закона, я вас арестую! — выкрикнул Чжао.

Женщина продолжала молиться, словно бы и не услышала его слов.

Солдаты силой подняли старушку на ноги и подвели к Чжао. У нее было морщинистое, как печеное яблоко, лицо и потухший взор.

Чжао начал допрос:

— Где преступница, называющая себя Аямэй? — Голос его прозвучал почти грубо. Нимало не испугавшись, женщина подняла глаза на лейтенанта. Чжао повторил вопрос: — Где Аямэй?

Она не отвечала.

Мебели в комнатах было очень мало. Чжао убедился, что девушки в доме нет, и приказал солдатам обшарить окрестности. Старая женщина вернулась к молитве.

Чжао снова обошел дом, надеясь отыскать хоть какие-то следы.

В дальней комнате стояла большая кирпичная лежанка. Выцветшее, сложенное вчетверо одеяло из красной конопли лежало на темно-синей простыне. Под круглой вышитой подушечкой Чжао обнаружил клочок бумаги, ручку и исписанные листы.

Почерк был изящный, почти каллиграфический. Сгорая от нетерпения, Чжао присел на край кровати и погрузился в чтение.

«Уже десять дней я живу на берегу моря. К великому облегчению, Ваны ни о чем меня не спрашивают. Мне было бы одинаково трудно солгать им и объяснить, что я ни в чем не виновата. К счастью, они полюбили меня, как родную дочь, им все равно, кто я такая на самом деле.

Какое сегодня число? Не знаю, да это и не важно. Время здесь течет по-иному. Солнце встает и садится, день чередуется с ночью, звезды указывают на смену времен года. Люди живут в вечном покое; будущего и прошлого попросту нет. И все-таки один день не походит на другой: меняется цвет моря, по-разному светит солнце, движутся звезды по небу, распускаются и опадают цветы. Мы живем в тишине. Работа так четко отлажена, а жизнь так размеренна, что люди понимают друг друга без слов, довольствуясь жестом или взглядом. Они мало говорят, никогда не пишут и много поют.

Сегодня я нашла под окном забытую кем-то старую ручку — должно быть, она принадлежала одному из сыновей Ванов. Я взяла оберточную бумагу, которую матушка Ван использует для растопки, и начала писать — в основном классические стихи, которые помню наизусть. Что за удовольствие — держать в руках ручку! Слова такие прекрасные и живые. Мне не хватает книг. Я тоскую по волнующему наслаждению, которое дарят душе стихи».

Вторую страницу украшала виньетка из раковин.

«Уже поздно, Ваны легли спать. Я зажгла свечу и пишу в постели, как будто вернулась на восемь лет назад, в прошлое, когда девочкой пряталась под одеялом и лихорадочно писала при свете карманного фонарика.

Все в моей жизни повторяется: восемь лет назад меня наказывали за дружбу с Минем, сегодня обвиняют в том, чего я не совершала. Я стремлюсь к запретному, желаю невозможного.

Но время не стоит на месте. Я больше не маленькая заплаканная девочка, отчаянно жаждущая смерти. Я хочу сражаться за свою жизнь, хочу освободиться от тоски и тревожных метаний.

Сегодня утром река была светлой, как широкое зеркало. Я взглянула на свое отражение в воде и удивилась собственной красоте. Неужели все дело в том, что мое лицо округлилось, кожа обветрилась, а простая здоровая пища придала волосам блеск? Нет, думаю, истинная причина перемены в другом: что-то внутри меня пробуждается.

Впервые за все время этого нового одиночества я размышляю о живущей в душе муке. Дело не в самоубийстве Миня, не в бойне на площади Небесного спокойствия и не в моем бегстве из Пекина. Болезнь, которая уже семь лет подтачивает меня изнутри, заключается в неослабном стремлении к смерти.