Еще раз взглянув на часы, Симагин положил их в карман.

— Ну, я пошел к Старику.

Стариком работники центра называли политзаключенного, немецкого профессора-медика, работавшего в ревире.

Профессор встретил Симагина обычной своей дружелюбной улыбкой:

— Заходите, пожалуйста.

— Я… принес… — Симагин протянул ему часы. Профессор не глядя сунул их в карман, усмехнулся:

— Значит, операцию «Золотые часы» можно начинать. Дальше будет видно, как надо действовать.

Эти золотые часы профессору нужны были для возможного подкупа нового эсэсовского врача. Но как его подкупить? Не сунешь же дорогой подарок прямо ему в лапы. Да этому тупоголовому типу и на ум не придет, что у заключенных могут сохраниться ценности. Подпольщики, посоветовавшись между собой, решили для начала поступить следующим образом: незаметно подсунуть часы в портфель эсэсовцу от медицины, чтобы испытать его жадность. Этот эксперимент и должен был проделать профессор, работающий в ревире рядовым врачом. После этого оставалось выждать, как будет реагировать эсэсовец поднимет на следующий день шум или нет. Если, смолчит — значит, дело идет на лад.

Как условились, так и сделали. Золотые часы исчезли в портфеле врача-эсэсовца. И незаметный санитар Симагин, и известный профессор на следующий день буквально извелись, дожидаясь, когда эсэсовец явится на работу. Никогда раньше да и после тоже не дожидались они с таким нетерпением прихода этого омерзительного субъекта.

Наконец он заявился. Как всегда спесивый, заносчивый, с холодным, ничего не выражающим взглядом. Совершил торопливый обход ревира, с брезгливой миной глянул на больных, раскричался на санитаров. Однако о золотых часах — никому ни слова.

На следующий день приготовили еще одни часы, на этот раз не ручные, а карманные, в большом золотом корпусе. Когда эсэсовец закуривал сигарету, профессор почти на его глазах сунул вещицу в портфель. Халуга и бровью не повел.

Наутро ему на подносе дали для подписи справки об освобождении от работ десяти заключенных сроком на три дня. Он молча, не читая, подписал, бумажки.

— Поняли друг друга без слав, — сообщил вечером, профессор Симагину. — Думаю, теперь дела пойдут лучше. — Он улыбнулся и добавил: — Итак, будем считать: операция «Золотые часы» завершена.

Еще через день Назимову разрешили повидаться с Семеновым. Они обнялись. Это было и приветственное и прощальное объятие.

Завтра уезжаю с этапной командой, — прошептал Семенов. — Вот уже несколько дней изучаю биографию какого-то Кирилла Фомичева… Стараюсь забыть свое имя… Эх! — он глубоко вздохнул. — Не довелось мне вместе с вами пойти на штурм с оружием в руках. Пусть товарищи не думают плохо обо мне… Где бы я ни был, до последнего вздоха… Если не смогу вернуться домой, расскажешь моим…

У Семенова на глаза навернулись слезы. Назимов тоже был сильно взволнован.

— Счастливого пути, — пожелал он. — Вот увидишь, еще раз встретимся после войны. Не забудь мой адрес: Москва, Ольминский проезд…

На следующий день Семенова-Фомичева в лагере уже не было.

Как после выяснилось, вызов Семенова к «третьему окну» не был связан с тем, что гестаповцы пронюхали о его принадлежности к организации. Просто Семенов внушал им подозрение, и они, не утруждая себя подыскиванием причин, решили уничтожить его. Так было спокойнее гестаповцам.

Назимов не был излишне сентиментальным или особо впечатлительным; но порой тоска целыми часами сжимала ему сердце. «Душа плачет», — говорил он тогда о себе и не в силах был на чем-либо сосредоточиться, не мог работать. Он уходил куда-нибудь подальше от людских глаз и изливал свое настроение в грустной песне:

Он не мог похвастаться голосом, да и не огорчался этим, зная, что его никто не слушает. Он скорее мурлыкал, чем пел. Но песня напоминала ему далекое детство, синие горы Урала, зеленые берега красавицы Дёмы. В эти минуты ему чудилась Кадрия. В белом платье она шла вдоль берега, раздвигая кудрявые ветви ив… Казалось, Назимов полжизни (если ему суждено жить) готов был отдать, чтобы хоть одним глазом посмотреть на Кадрию.

Тоска не выносит одиночества. Если поделишься горем с кем-нибудь из близких друзей, на душе становится легче.

Назимов решил разыскать Сабира. Он уже давно не виделся с земляком. Этот простецкий, неунывающий парень всегда успокаивающе действовал на него. Дела в тот вечер сложились так, что к Задонову невозможно было попасть.

Сгущались сумерки. Заключенные уже вернулись в свои бараки и в ожидании вечерней поверки собирались группами, вели тихий разговор о тяжком лагерном житье-бытье. Другие, опустив головы, сидели в одиночестве, глухо кашляли или бездумно смотрели себе под ноги.

Назимов не раскаялся, что навестил земляка.

— Рассказал бы что-нибудь веселенькое, — попросил Назимов, усаживаясь рядом с Сабиром в укромном уголке. — Знаешь, вспоминается мне беззаботное прошлое, места себе не нахожу. Не умели мы ценить жизнь…

— Что было, то сплыло да быльем поросло, — ответил Сабир нехитрой поговоркой. — Не будем вспоминать минувшее, Баки абы. Надо думать о будущем, так мне кажется.

— О будущем… Праздник ведь подходит, Сабир, праздник Октября, — как-то бездумно проговорил Назимов и только тут понял причину своей грусти. До войны накануне праздника его всегда охватывало какое-то томительное чувство: было тут и нетерпение, и ожидание чего-то нового, еще невиданного. А в неволе?.. Э-э, да что тут говорить?

— Не надо, Баки абы, не стоит расстраиваться, иначе я тоже целую неделю буду сам не свой ходить… Вы лучше послушайте, какая новость. Помните норвежских студентов? Так вот, их опять сюда привезли.

— Тех самых — белокурых красивых ребят?

— Да, да! Теперь они похуже нас выглядят. Слиняли. Одни кости остались у бедняг.

— Где же они были? — вяло поинтересовался Назимов, все еще не войдя во вкус разговора.

— Я так и не понял толком. Говорят, на каком-то Атлантическом валу, что-то строили там, копали… У меня знакомый был среди них. Зажигалку я ему подарил тогда. Думаю, дай пойду проведаю. Едва узнал беднягу: согнуло, как старика. Он-то сразу меня признал. Глаза слезами наполнились. Вытащил зажигалку из кармана: «Вот, говорит, берегу». Знаете, Баки абы, как это тронуло меня. В кармане были две картофелины. Ну, отдал ему. Как он вскинется от радости. «Рюски солидаритет», — говорит. «Солидаритет»… я думаю, что-то вроде Интернационала будет. Правильно?

— Правильно. Куда их поместили? В прежний барак?

— Где там! В Малом лагере, в самом что ни на есть поганом флигеле.

Через несколько дней злоключения норвежских студентов стали известны всему лагерю и послужили «Интернациональному центру» хорошим материалом для пропаганды. Оказывается, в тот раз гитлеровцы переодели студентов в эсэсовскую форму и отправили надзирателями на строительство Атлантического вала. Но, несмотря ни на какие увещевания и угрозы, норвежские юноши отказались служить Гитлеру. Тогда их всех — триста пятьдесят человек — выстроили в ряд и стали угрожать расстрелом за неподчинение приказу. Никто из студентов не попросил пощады. После этого гитлеровцы во всеуслышание предложили: «Если вам дорога жизнь, выдайте своих главарей, которые подбивали вас не подчиняться. Мы расстреляем только их, а остальным предоставим свободу».

Прозвучала команда: «Главари, три шага вперед!»

Триста пятьдесят молодых норвежцев как один человек выступили вперед. Подавалась и другая команда; «Кто не причастен к заговору — два шага назад!» Результат был тот же.

Тогда разозленные гитлеровцы вернули студентов в Бухенвальд, обрекли их на голодную смерть.

Обе подпольные организации — «Интернациональный центр» и «Русский военно-политический центр» — начали думать о том, как спасти норвежцев от голодной смерти. По баракам пошли агитаторы. Они призывали узников помочь норвежцам, кто чем может.