И криво усмехнулся. Иегуда, чью недавнюю фразу только что процитировали, промолчал.

— Пойдете с нами, — рассудил Полифем. — Муравейник мы вам покажем, не боитесь. Эх, едрен корень, была б моя воля, я б тебя, слепня, посадил бы на другой муравейник, настоящий, голою задницей — чтоб ты знал, как люди давеча на пытках терзались…

Иегуда зевнул, прикрывая рот рукой. Полифем яростно блеснул глазом — и гаркнул:

— Вылазьте! Ща в путь пустимся!

Из— под той же самой коряги, откуда он явился минуту назад, стали выходить люди — черными, грязными и рваными привидениями: матери с детьми на руках, мужчины с саблями на боку, старики, передвигавшиеся почти на четвереньках.

— Землянки нас не укроют, — буркнул Полифем. — Монахи и сюда доберутся, будьте уверены. Надо уходить к Муравейнику. Там наших много. Переждем месяцок, с силами соберемся — и назад.

— А как же предков гробы? — заохал старичок со слезящимися глазами.

— Кончай ваньку валять! — плюнул Полифем. — Гробы предков! Да предки твои в Муравейнике опять — их как спалили вчера — так они обратно и вернулись…

— Тогда, батюшка, пожалуй что и впрямь в путь пора, — вздохнул старик. — Времена нонче такие, что мертвяки по белу свету шастают, а живым негде спрятаться.

— Вот и правильно, — одобрил Полифем. — Ну, орлы, лететь время пришло.

Крестьяне были готовы к дальней дороге — тем более что из вещей у них были лишь лохмотья да оружие, новенькое, блестящее, странно дисгармонирующее с их внешним видом. Они потянулись гуськом, двигаясь спешно, шумно вздыхая и жалуясь вполголоса на судьбу. Это была вся деревня: Новые Убиты искали новую родину.

Пекло солнце. Рональд и Иегуда, верхом на неторопливых конях, замыкали скорбную процессию.

И день прошел в треске сучьев в дремучем лесу; и второй — в крике ворон над чернотой верхушек крон; и третий — в поисках верных троп; и четвертый — в огненной жаре, спящей в траве лугов.

Крестьяне не жаловались: видимо, ко всему были привычны. Полифем, по обыкновению, сквернословил и ехидно комментировал движение своего отряда:

— Иноходью, ребята, иноходью шагаете!

Рональд отмечал, что чувствует себя не совсем обычно. К горлу подступала тошнота, а потом он вдруг начинал слышать какую-то музыку. Это было так странно, так недобро. То он вдруг вглядывался в кусты со звериным любопытством и звериным же страхом. Тревога растекалась по его телу, словно яд — иногда ему казалось, что он тоже выворачивается наизнанку, как давеча маркиз, но не телесно, а духовно — заглядывает внутрь себя и видит там чудовище.

То ему вдруг делалось стыдно и неловко, точно он был голым: хотелось спрятаться, укрыться от взора людей, его окружавших. Что с ним творилось, Рональд объяснить не мог. Должно быть, это было следствие усталости, возможно, отголосок того странного превращения, случившегося с миром в его глазах, тогда, пять дней назад, во время поединка с маркизом… Он наклонял голову и пытался не сойти с ума.

— Что с тобой такое? — недоумевал Иегуда, видя усталость, безобразившую лицо его друга. — Потерпи немного, до Муравейника совсем немного. Полифем говорит, еще дня три пути, не больше.

Рональд кивал и натужно улыбался. Музыка звенела в его ушах серебряными скрипками.

Это случилось вечером пятого дня. Рональд отправился на разведку вместе с дюжиной крестьян. Поблизости должен был быть ориентир — старый охотничий домик маркизов Бракксгаузентруппов. Они увидели его еще издали — серое здание, словно втянувшее плечи, чтобы казаться менее заметным среди росших окрест деревьев.

С близкого расстояния оно выглядело симпатичнее: веселая вычурность, кружева розеток.

Крестьяне разбрелись по двору, ища, чем здесь можно поживиться — а он вдруг почувствовал себя настолько плохо, что присел на бревно и прислонился к стене.

И тут он увидел маркиза. Был ли то настоящий Альфонс Бракксгаузентрупп или только видение, явившееся в его горящее сознание без стука, он не мог сообразить. Маркиз был в той же батистовой рубахе — и это говорило в пользу галлюцинации; однако улыбался он так же мерзко, как реальный маркиз.

— Ну, — нетерпеливо произнес маркиз.

Рональд поежился: крестьяне, бродящие вокруг, плыли и менялись на глазах. Он видел теперь их настоящий облик: белые, безволосые твари — ни когтей, ни зубов. Хорошая добыча.

— Сцена восьмая! — крикнул маркиз. — Те же без Рональда и Зверь из бездны!

Ярость затуманила мозг Рональда, слепая ярость. Ему хотелось броситься на маркиза и перегрызть ему глотку. Ярость росла и крепла, и Рональд не мог уже ее сдерживать. Из его груди поднимался неведомый, неизреченный звук. Он открыл рот и… взвыл, громко, злобно, по-звериному.

Все люди, бродившие вокруг, одновременно повернулись к нему. На лицах их застыло недоумение.

Он ничего не понимал, но чувствовал ненависть к этим людям, что уставились на него, как на заморское чудище. Ненависть была подобна пламени, охватившему все его тело; чувствуя страшный зуд в самой своей крови, он бросил меч и прыгнул через весь двор на одного из этих людей. Движение это было по-животному быстрым и точным, человек даже вскрикнуть не успел, когда Рональд вцепился зубами ему в горло, а руками стал рвать свою жертву.

И он понял, наконец, что желание заорать и кинуться крушить все вокруг, которое являлось к нему периодически, но никогда не могло выйти за рамки навязанных обществом представлений о приличиях, тесных, как костюм не по размеру, вдруг оказалось совершенно свободным, словно злая собака, спущенная наконец с цепи.

Люди засуетились, что-то закричали. Слов их Рональд понять не мог, но ощутил, что они не просто боятся его, но еще и рассчитывают его поймать.

В этой погоне была какая-то музыка, целая симфония звуков и красок, мелькавших в его голове. Рукой он бил по спинам разбегавшихся от него людей, извлекая дивные аккорды.

Но тут кровь на его пальцах вдруг потеряла сладость. Перед ним стоял Иегуда и смотрел ему в лицо гневно, но без страха.

— Что со мной произошло? — спросил Рональд, с удивлением разглядывая ладони. — Я озверел?

— Проклятый сэр Альфонс! — выругался Иегуда. — Змея из змей! Он намеренно заразил тебя бестианкой!

— Что это?… — Рональд оглянулся вокруг.

Люди боялись его, жались по углам. На теле у многих были видны кровавые следы, словно от звериных когтей.

— Бестианка — тропическая болезнь, очень тяжелая. Она пробуждает генетическую память, ее образы вторгаются в сознание и могут превратить человека в зверя…

Рональд провел рукой по волосам.

— Странно. Я чувствую себя вполне нормально.

— Ты думаешь, с тобой все в порядке? — поднял брови Иегуда.

— Прошло, — прохрипел Рональд. — Прошло.

В голове ритмично и негромко постукивало. Иегуда с сомнением глянул на него и ничего не сказал.

А Рональд вдруг оскалился и ударил его рукой, но Слепец ловчайшим образом увернулся и с силой стукнул графа палкой по голове. Крестьяне, осмелевшие, примяли его к земле, били головой о бревно, на котором он только что сидел, толкали в лицо кулаком, лили на грудь красное вино из его же собственного носа…

Он терял сознание — оставлял его клочками тумана на прямой линии, по которой скользил то чуть ближе к безумию, то чуть дальше…

К нему подошел человек в сером плаще, склонился над его телом и заглянул прямо в душу черными птичьими глазами. В руке у него был острый предмет — стальная игла.

Тут только сознание Рональда стало проясняться.

— Иегуда! — сказал рыцарь.

На лице человека отобразилась печаль. Он ткнул Рональду в шею острым предметом, и вслед за этим мир повернулся спиной и ушел.

Во дворе старого охотничьего домика фон Бракксгаузентруппов, посреди глухого леса он лежал, закованный в железо и ворочался, рыча, как бешеный пес. Лицо Рональда потеряло всякое человеческое выражение, пальцами, насколько позволяли надетые на его руки оковы, он рыл землю, так что ногти его посинели и распухли. Крестьяне боялись его: время от времени собиралась толпа зевак, чтобы посмотреть на то, во что превратился рыцарь, но тут он начинал реветь и кидаться на них так, что цепи опасно натягивались — и бежали даже самые смелые. Только мертвецы, стоя метрах в пяти от столбов, к которым были прикован Рональд, бесстрастно смотрели на него своими мутными глазами, да Иегуда, проходя мимо, ронял слезу из своих черных, как ночь, глаз.