— Постарайтесь, ребятушки, потуже связывайте — тяжелая ведь она. Я уж вам по рублю всем, по целковому выдам.

Мостик положили — он первый на него забрался и опять запричитал над лошадью. Серега не вытерпел и шугнул его:

— Уйди ты отсюда! Чего под ногами треплешься? Стань вон там со спиной своей и стой! Вытащим — тогда будешь разговаривать.

Он отошел к сторонке и больше не мешал нам.

Я слазил на дерево, нарубил еще толстых сучков, и мы сделали другой мостик, лучше первого. И никаких веревок не понадобилось, зря только я вожжи тащил.

Второго мостика хватило как раз до лошади. Мы, когда клали его, чуть за морду ей не задели. Серега так обрадовался, что подбежал к ней, погладил ее по храпу и тоже, как Харитон, стал разговаривать:

— Вот, видала? Сейчас, брат, вылезешь. Смотри, как крепко!

И запрыгал на краю. Мостик покачнулся, и он чуть сам не свалился в грязь. Только уж так, для виду, что, мол, не испугался, стал он будто показывать лошади:

— Ноги подымешь, и вот сюда их. Понятно? Потом задние так же.

Когда все было готово, мы пустили на мостки одного Харитона. Он достал из кармана кусок сахару и стал манить кобылу:

— Маша, Маша, на! Сахарку вот на, Машенька, на!

Лошадь только ушами повела, а сама даже не пошевелилась. Он ее и так и этак, и насвистывал ей, и кричал на нее — никак не идет. А подойти ближе, надеть узду боится. Я взял у него и сам надел. Он ухватился за самый кончик повода и начал тянуть:

— Иди, родная, иди! Холодно ведь тебе там. Не бойся, иди.

Федька на берегу вдруг покатился со смеху.

Я. спрашиваю:

— Ты чего?

— Наш тятька когда напьется пьяный — мамка при людях вот так же зовет его: «Иди, родной, иди». А домой придет — но щекам его.

Харитон все показывал лошади кусок сахару и потягивал за кончик повода:

— Иди, дурочка! Что же ты? То сама кидалась, а то не идешь?

Я подбежал и вырвал у него повод:

— Уходи-ка отсюда! Сейчас она у меня пойдет, и уговаривать не надо… Серега, Федька, заходите по берегу с боков. Когда я потяну, кричите сильней и кидайте в нее чем-нибудь.

Они взяли в руки по сучку и стали с боков. Я уперся ногами покрепче и заорал:

— Но, но, ты, чорт!

Два сучка ударились возле самой кобылы; ребята тоже закричали. По лесу загромыхало:

И-чо-то-ва, гав-гав!..

Лошадь испугалась и кинулась ко мне… Но тут что-то случилось. Меня будто подкинуло снизу. Под носом у меня мелькнула грязная морда кобылы, и я очутился в холодной гуще. Дальше за меня все делали руки и ноги: сам я с перепугу ничего не соображал.

Руки уперлись во что-то твердое и гладкое, пошарили, ухватились за пучок травы или волос, а может, и за корягу какую, и перевернули меня. Ноги подтянулись к ним и обхватили толстое и круглое. Обхватили и съехали: толстое бревно было очень-скользкое. Тогда руки перехватились подальше, за выступы небольшие, и подтянули меня выше. На этот раз круглое очутилось подо мной. Ноги крепко обхватили его и посадили, меня как будто верхом. Я открыл рот и стал дышать.

В рот мне заползла жижица. Я выплюнул ее — она опять ползет. Я схватился руками за лицо, за голову — кругом эта жижица проклятая. Спереди от меня Серега закричал:

— Гришка, смотри глаз не открывай, а то ослепнешь!

Я подождал немного, потом взял ладонями со всей головы и с лица обжал грязь и хотел уже открыть глаза. Вдруг толстое и круглое, что было подо мной, зашаталось и двинулось вперед. Я лег на него грудью и обхватил руками и ногами так крепко, что мне даже больно стало.

Оно поднялось вверх совсем прямо, потом опустилось, опять поднялось, мотнуло меня в одну сторону, в другую и начало сильно бить об себя. Потом так швырнуло, что я отцепился от него, и обо что-то ударился еще сильней боком…

Когда я открыл глаза, надо мной стояли Серега с Федькой и травой вытирали с меня грязь. Федька увидал, что я глаза открыл, спрашивает:

— Ну что, Гришка?

— Ничего.

— А я думал — ты убился.

— Кобыла там еще, в трясине?

— А вон она, погляди-ка.

Я поднялся, смотрю — она на берегу стоит. Черная вся, и грязь с нее течет. Рядом с ней Харитон. Одной рукой за шею ее обхватил, другой — сахар в нос сует. Кобыла отворачивается, не смотрит на него.

Серега рассказал, как она вылезла:

— Ты когда залез на нее, она стала совсем тонуть. Грязь уже под зебры ей дошла. Ну, а подыхать-то, думаешь, охота ей? Она и давай кидаться. Раза два оборвалась, ну потом все-таки вылезла по мостикам.

Мы собрали свои удочки, байки с червями и ведра. Хотели итти дальше, на речку. Вдруг Харитон как завизжит, будто его ножом нырнули:

— Караул! Ах, окаянные! Ах, погибели на вас нет!

У нас от его крика все повыпало из рук. Я спросил:

— Ты чего кричишь?

— Да не моя это, чужая лошадь! Ой, батюшки, сколько я времени загубил зря!

Он схватился за волосы и убежал. Лошадь осталась на месте. Мы взяли ее на речку, выкупали. Масть у нее оказалась чалой — у нас в колхозе ни одной лошади такой нет.

Мы все-таки решили отвести ее в правление — там разберутся. Федька вызвался отнести леснику вожжи и топор. Я прямо в одеже влез в воду, обмылся, чтобы мать не ругалась. Потом я сел верхом, а Серега взял лошадь за гриву, и пошли домой. Отошли немного, слышим — Харитонов голос кричит:

— Постойте, постойте! — Он выехал из лёса тоже верхом: значит, нашел свою лошадь. Руки у него еще были грязные. Он болтал ими над головой и спрашивал: — Шляпа, где моя шляпа? Куда вы ее задевали?

Мы схватились за животы и давай хохотать.

— Что вы смеетесь? Я вас про шляпу спрашиваю. Я сквозь смех насилу выговорил:

— В трясине она утопла… Помолись богу — может, спасет.

Лошадь оказалась не наша — из соседнего колхоза. Нам за нее выдали премию: всем по костюмчику.

Великан

Мы пошли в лес. Пошли всё большие, годов по девять, по десять. Только один увязался с нами маленький: братишка мой, Левка. Мы прогоняли его, пугали волками, разбойниками, грозились, что бросим его одного в лесу, он все равно шел за нами и плакал. Тогда я сказал:

— Там Великан ходит у леса. Хочешь, чтобы он тебя, как тетку Марфу?..

Левка подумал и сказал:

— Нет, не хочу.

Великан — это колхозный бык. Он большой, как гора. Жирный, глупый и злой. Его все боятся. В прошлом году он тетку Марфу как саданул в бок, так ее отвезли в больницу. Она там пролежала четыре месяца и теперь ходит согнутая, как старуха.

— Ну, пойдешь теперь? — спросил я Левку.

Он подумал еще раз и сказал:

— Все равно пойду. Раз вы не боитесь, и я не боюсь.

Я насильно усадил его на землю, и мы бросились удирать. Он закричал, будто земля обожгла его. Володя Бобров остановился и начал уговаривать всех:

— Зачем обижать маленького? Что вам, жалко?

Мы немножко поспорили с Володькой и согласились. Левка обрадовался. Он бежал за нами вприпрыжку, всхлипывал и смеялся. А на щеках у него еще были слезы.

* * *

Дорогой у нас зашел разговор: вот если будет война и большие уйдут на фронт, а к нашему селу подступит враг, кого нам тогда выбрать главным командиром, чтобы защищать село?

Стали думать: Вася Бобкин умный и учится хорошо, но он не умеет плавать. А вдруг нам придется вплавь заходить в тыл врагу? Потом он долго думает, когда отвечает на вопросы. Пока думает, на него десять бомб сбросить могут.

Володя Бобров сделал модель, она пролетела сто шагов. Кроме того, он умеет ездить на велосипеде и хорошо решает примеры на всё четыре действия. Зато он — соня: до девяти часов спит. Из-за этого сколько раз на уроки опаздывал. Если ночью будет атака, его не добудишься.

Миша Терехин всем хорош: и сильный и смелый. Он один ночевал в лесу с лошадьми. Он и бегает лучше всех, и плавает хорошо, и стихов много наизусть знает. Но он хвальбиша, о других никогда не думает: всё «я» да «я», а все остальные дураки. Такой разве может быть командиром?