— Да ты что, очумел, что ли? Вот гад!

Не глядел в будку — председатель шипит:

— Ах, паршивец! Ах, поросенок грязный! Так бы вот и стукнул тебя!

Урядник тоже сбился и повторяет за ним:

— Ах, паршивец! Ах, поросенок грязный! Так бы вот и стукнул тебя!

Я подумал, что, может, так и надо; может, я правильно все говорю. Но председатель из будки грозил мне кулаком. Он был весь красный, злой — вот кинется на меня. Значит, неправильно я, по-другому надо. А как? Я, что ли, знаю? Чем злиться, лучше бы показал, как надо.

Я взял и погрозил уряднику кулаком — лишь бы сделать что-нибудь. Потом обругал его. Он бросился за мной, а я от него под стол. Тогда он заорал:

— Казаки! Держите его, ловите! Дайте мне его, я ему все ребра обломаю…

Казаки ловить меня кинулись. Я прошмыгнул у них между ног да в дверь — и убежал со сцены. Выскочил за перегородку, смотрю — Анна Федоровна машет руками и шепчет:

— Занавес! Скорее занавес!

Урядник на сцене рявкнул:

— От проклятый! Убег! И занавеску задернули.

Вот хвастал, хвастал: «Я лучше всех, меня хвалили, Мишке велели у меня учиться!» — и дохвастал. Вес испортил. И себя спутал и других.

Когда закрыли занавеску, немного времени — вот как дыхнуть надо два раза — было тихо. Я думаю: «Ну, пропал теперь я! Засмеют ребята, по улице нельзя будет пройти».

Вдруг за занавеской народ захлопал в ладоши. Сильно, будто стена в овраге обвалилась. Кто-то закричал: «Гришка! Молодец!» За ним еще, еще. Открыли занавеску. Меня вытолкнули вперед. Анна Федоровна шепчет мне:

— Поклонись, поклонись!

А я у нее не пойму ничего.

Когда народ ушел, Анна Федоровна сказала:

— Никто не понял. Подумали, что так и надо. А знаете, может быть, и в самом деле так лучше, веселее. Уж очень было там печально.

Если бы она тут замолчала, так бы и кончилось все хорошо. А она под самый конец выговаривать мне вздумала. Да еще при людях.

— Ты, — говорит, — на сцене держишься, как у себя дома, великолепно. А из трудного положения как ты вышел — поразительно. Нет, ты талант, настоящий талант!

Ну, мальчишки узнали об этом и теперь меня задразнили: талант да талант.

Трясина

На этот раз я себе три удочки сделал. Федька с одной пришел. Серега — с двумя, а у меня — целых три. Федьке завидно стало:

— Откуда у тебя столько?

Я говорю:

— Мне дядя Петька целый хвост отдал, вот и навил лёсок. А крючки у меня были.

А мне дядя Петька никакого хвоста и не давал вовсе. Мы как то поехали с лошадьми в ночное. Я утром встал, когда все мальчишки спали еще, и надергал у лошадей. Немножко у одной, немножко у других — вышел большой пучок, мне на пять лёсок хватило.

Вышли мы рано. У нас в Медведице вода холодная. Рыба за ночь намерзнется, утром, чуть солнышко встанет всходить, она вся — наверх, греться. Вот тут ее и ловить надо: дуромм клюет, только закидывать поспевай. Должно быть, от тепла она глупей делается.

Федька дорогой подлаживаться ко, мне стал:

— Гришка, у тебя ведро маленькое. Хочешь, лови и в свое и в мое.

— А ты куда?

— Я себе снизку сделаю. У меня и веревочка есть. Все равно ведь у меня только одна удочка. Чего я с ней наловлю?

— Погоди еще, — может, и класть нечего будет. С порожними, — может, вернемся.

— А если хорошо будет клевать, тогда возьмешь?

— Ну, ладно, возьму.

— Вот. А мне за это рыбки дашь?

В лесу было еще совсем темно. Мы хоть и привыкли ходить так, но все-таки в темноте-то боялись немножко. А тут еще Серега — со страху, что ли, — про разбойников начал рассказывать. Про какого-то атамана, будто он бедным денег давал и помогал им, а с богатых шкуру живьем сдирал.

Рассказывал, рассказывал и вдруг остановился. Мы тоже стали.

— Что такое?

— Тише вы! Тут шевелится кто-то.

Мы прислушались — правда, что-то шевельнулось. Потом прыгнуло и побежало по лесу.

Мне стало холодно, аж зубы застучали друг о дружку.

Серега бросил про своего атамана рассказывать. Федька взял меня за руку, и мы пошли совсем тихо, даже шагов своих не слышали.

Идем рядышком, плечо к плечу, и как будто если кто скажет хоть одно слово, то сейчас нам всем капут.

Сбоку от нас посветлело. Мы свернули туда. Думали — это уже Медведица, но оказалось — полянка. Федька, как только вышел на нее, уселся с краю под деревом, крякнул и сказал, как большой:

— Эх, теперь бы трубочку закурить!

Мы накинулись на него:

— Тоже еще: курить!

— Сперва научись, а потом болтай.

— От земли не отрос, а сам…

Как только мы заговорили, так и страх весь прошел. Я хотел даже песню запеть.

Но тут на полянке кто-то заржал. Лошадь какая-то. Тихонько так, вроде хозяина своего узнала. Мы оглянулись — никакой лошади не видно. Немного погодя опять заржала, и опять оттуда, с полянки. Слышно, что вот тут, где-то близко, а где — не видно.

Федька поднялся и зашептал:

— А может, это нас леший, а?

— Эх ты! Скажешь тоже! Еще курить собирался. Сам-то ты леший!

Я сказал, чтобы они меня подождали, и побежал посмотреть. Пробежал шагов пять и увяз по колена, Да еще упал и руками тоже завяз. Насилу-насилу выкарабкался. Вылез весь грязный, в тине. Серега с Федькой смеяться начали, а Федька признался:

— Я знал, что тут трясина, Я нарочно не сказал.

У меня на руке был комок грязи. Я размахнулся и этой грязью как шлепну в него.

— Шиш ты у меня получишь теперь рыбки!

— Уж и посмеяться нельзя.

— А кабы я утоп, тогда что?

Тут опять заржала лошадь. Серега вскочил на ноги.

— Вон она! Смотрите: утопла. Почти всю засосало.

На другой стороне, недалеко от берега, и правда, была лошадь. Не знаю, как мы раньше ее не заметили, — ведь уже почти рассвело. Весь зад ее, до холки, увяз, наверху были только шея, голова и передние ноги до колен.

Мы кинулись на ту сторону. Лошадь, когда мы подбежали, повернула к нам голову. Вся шея, морда и даже уши у нее был и выпачканы грязью. Грива тоже была в грязи, только у самой шеи, откуда растут волосы, шла светлая полоска.

— Наверно, пить хотела, вот и залезла, — сказал Федька.

— Ну да, пить.

Я стал насвистывать, как когда лошадей поят, потом поманил:

— Тпр-се, тпр-се…

Лошадь рванулась, высвободила передние ноги, даже вся повернулась к нам, но ее сейчас же назад втянуло.

— Не вылезет, наверно, — из сил она выбилась.

— Когда гуща такая, конечно не вылезет.

Лошадь отдохнула немножко и опять заметалась. Под ней что-то хлюпало, как в квашне. Я увидел, что у нее прыгает губа, а глаза выворочены на нас: чего же вы, мол, стоите, не помогаете?

— Да что же мы? Ведь сдыхает она…

Я бросил свои удочки, банку с червяками и ведро. Ребята тоже, побросали. Федька засучил рукава и спрашивает:

— Ну чего делать, сказывайте?

А мы с Серегой и сами не знаем. Самим лезть в трясину — все равно не поможешь..;

— Надо в село бежать, мужиков звать.

— Не успеешь, задохнется она.

— Эх ты, топора нет! Нарубить бы сучков побольше и побросать ей — вот бы ей и упор был.

— Давайте хоть сухих насбираем: может, вылезет как-нибудь.

Федька, для начала, хотел оборвать со всех удочек лески, а удилища пока бросить к лошади. Мы не дали ему: какая от них польза, когда они, как соломины, тоненькие?

Пошли собирать валежник. Но его было мало, да все гнилой, трухлявый. Лошадь подмяла его под себя и как будто еще глубже потонула.

Я залез на дерево, сломал штук пять тоненьких сучков и с листьями бросил ей. Она даже не поглядела на них: видно, совсем замучилась.

— Глядите, глаза закрыла! — крикнул Серега.

— Сдыхает, должно быть.

— Что же теперь, а?

Тут кто-то вспомнил:

— Лесника надо позвать, он близко.

Я сломя голову бросился к леснику. Он жил за большой дорогой, недалеко от сломанной осины. Бежать надо было все время лесом. Я не смотрел, что босиком, и летел напрямик изо всех сил. Один раз меня так полоснуло по лицу веткой, что я думал — глаза вырвало. В другом месте наскочил на пенек и расшиб палец на ноге.